Он ждет от крикета большего, чем может продемонстрировать Джонни Уордл. Крикет должен быть как Гораций и этруски или как Гектор и Ахилл. Если бы Гектор и Ахилл были просто двумя мужчинами, которые рубятся на мечах, эта история не имела бы смысла. Но это не просто двое мужчин: это могучие герои, и их имена вошли в легенды. Он радуется, когда в конце сезона Уордла выгоняют из команды Англии.

Разумеется, Уордл играет кожаным мячом. Сам он незнаком с кожаным мячом: и он, и его друзья играют мячом, который они называют пробковым, — мяч из какого-то твердого серого материала, и ему нипочем камни, о которые рвется шнуровка кожаного мяча. Стоя за сеткой и наблюдая за Уордлом, он впервые слышит свист кожаного мяча, когда тот по воздуху приближается к бэтсмену.

Ему впервые выпадает шанс сыграть на настоящем крикетном поле. В среду днем будет матч между двумя командами младших классов. Настоящий крикет означает, что будут настоящие калитки, настоящий питч между калитками, и не придется бороться за право отбивать мяч.

Приходит его черед отбивать. Со щитком на ноге, с отцовской битой, слишком тяжелой для него, он выходит на середину. Его удивляет величина поля. Оно такое большое, что здесь одиноко: зрители так далеко, что их как будто и не существует.

Он становится в позицию на утрамбованной земле, на которой расстелен зеленый мат из кокосового волокна, и ждет мяча. Вот это крикет. Его называют игрой, но для него это реальнее дома, даже реальнее школы. В этой игре нет притворства, нет пощады, нет второго шанса. Все эти мальчики, чьих имен он не знает, против него. У них только одно на уме: лишить его удовольствия. Они не почувствуют ни капли угрызений совести, выведя его из игры. Он стоит в середине огромного поля, и это испытание: один против одиннадцати, и никто его не защитит.

Полевые игроки становятся в позицию. Он должен сосредоточиться, но не может выкинуть из головы назойливую мысль: парадокс Зенона[8]. Прежде чем стрела сможет достигнуть своей цели, она должна добраться до середины пути, прежде чем она сможет добраться до середины пути, она должна добраться до четверти пути, прежде чем она сможет добраться до четверти пути… Он отчаянно старается перестать об этом думать, но из-за того, что старается не думать, волнуется еще больше.

Боулер приближается. Он особенно отчетливо слышит звук двух последних шагов. Затем возникает пауза, когда единственный звук, нарушающий тишину, — ужасное шуршание мяча, который приближается к нему, падая и кувыркаясь. Разве он этого хочет, когда играет в крикет: снова и снова проходить испытание, пока не провалится, — испытание мячом, который приближается к нему с безразличием, без пощады, отыскивая брешь в его обороне, и движется быстрее, чем он ожидал, слишком быстро, чтобы он мог справиться с неразберихой в голове, привести мысли в порядок, решить, что делать? И при этой сумятице в голове, в этой неразберихе к нему подлетает мяч.

Он получает два очка, отбивая мяч в смятении, а позже — в унынии. И выходит из игры, еще меньше понимая, как может Джонни Уордл играть так буднично, не переставая болтать и шутить. Неужели все легендарные английские игроки таковы: Лен Хаттон, Алек Бедсер, Денис Комптон, Сирил Уошбрук? Он не может в это поверить. В крикет можно играть по-настоящему только в тишине, в тишине и тревожном ожидании, когда сердце колотится в груди, а во рту пересохло.

Крикет не игра. Это правда жизни. Если это проверка характера, как уверяют книги, тогда совершенно непонятно, как ее пройти, но он не знает, как от нее увильнуть. На крикетном поле секрет, который ему всегда удается скрывать, безжалостно выставляется напоказ. «Поглядим-ка, из чего ты сделан», — говорит мяч, когда приближается к нему, свистя и кувыркаясь в воздухе. И слепо, суетясь, он выставляет вперед биту — слишком рано или слишком поздно. Мяч находит путь мимо биты, мимо щитков на коленях. Он выведен из игры, он не выдержал испытания, его разоблачили, и не остается ничего, кроме как глотать слезы и, прикрыв лицо, устало тащиться назад под сочувственные, вежливые аплодисменты остальных мальчиков.

7

На его велосипеде — герб британской армии из двух скрещенных винтовок и ярлык «Смитс — БСА». Он купил этот велосипед за пять фунтов в секонд-хенде на деньги, которые ему подарили на восьмой день рождения. Это самая лучшая вещь в его жизни. Когда другие мальчики хвастаются, что у них «Рейли»[9], он говорит в ответ, что у него «Смитс». «Смитс»? Никогда не слышал о «Смитс», — удивляются они.

Ничто не может сравниться с радостью от езды на велосипеде, когда наклоняешься вперед и устремляешься вниз с пригорка. Он каждое утро ездит в школу на своем «Смитсе» — полмили от Реюнион-Парк до железнодорожного переезда, затем милю по спокойной дороге, идущей вдоль железнодорожного пути. Особенно хорошо летним утром. В канавах у обочины журчит вода, на эвкалиптах воркуют голуби, время от времени в теплом воздухе начинается кружение, возвещающее о том, что позже подует ветер, который будет гнать перед собой вихри мелкой красной пыли от глины.

Зимой ему приходится выезжать в школу затемно. Фонарь отбрасывает впереди нимб, и он едет в тумане, вдыхая его бархатистую мягкость, вдыхая, выдыхая, ничего не слыша, кроме мягкого шороха шин. Иногда по утрам металл руля такой холодный, что к нему прилипают голые руки.

Он старается попасть в школу пораньше. Он любит, когда вся классная комната принадлежит ему, любит бродить вокруг пустых парт, воровато забираться на возвышение учителя. Но он никогда не бывает первым: есть два брата из До Доорнз, их отец работает на железной дороге — и они приезжают на поезде, прибывающем в шесть утра. Они бедны, так бедны, что у них нет ни фуфаек, ни блейзеров, ни туфель. Есть и другие мальчики, которые так же бедны, особенно в классах африканеров. Даже ледяным зимним утром они приходят в школу в тонких хлопчатобумажных рубашках и коротких саржевых штанах, из которых они так выросли, что едва могут пошевелить своими стройными бедрами. На их загорелых ногах — белые пятна от мороза, они дуют на руки и притоптывают, и у них всегда течет из носа.

Однажды была вспышка лишая, и братья из До Доорнз явились с бритыми головами. На их лысых черепах он ясно видел лишай. Мама предупреждает, чтобы он не вступал с ними в контакт.

Он предпочитает тесные шорты свободным. Одежда, которую мать ему покупает, всегда слишком свободная. Ему нравится смотреть на стройные гладкие ноги в тесных шортах. Больше всего он любит ноги с медовым загаром у блондинов. Он с удивлением обнаруживает, что самые красивые мальчики — в классах африканеров, но и самые уродливые, с волосатыми ногами, кадыками и прыщами на лице тоже. Дети-африканеры — почти как цветные, совсем неиспорченные, которые бездумно носятся, как дикие, а потом вдруг в определенном возрасте дурнеют, и их красота умирает вместе с ними.