Мы им завидовали и стали изучать их непростой путь к выздоровлению без предания своего прошлого анафеме…

Хотя душу уже щемили самые мрачные предчувствия, я тем не менее продолжал делать свое профессиональное дело. Главным занятием для меня оставалось руководство информационно-аналитической работой, но время от времени я отвлекался от чисто кабинетных обязанностей и с большой охотой «нырял» в «работу с людьми». Тем временем в Латинской Америке происходили события, которые при других условиях стали бы центром нашей политической и иной деятельности. Шутка сказать, в 1979 году восстал целый центрально-американский регион. В Никарагуа летом победила сандинистская революция и к власти пришли патриотические силы, придерживавшиеся явно антиамериканских взглядов.

Да и как они могли быть иными, если ставленник США диктатор Сомоса и его сыновья управляли страной как своим личным поместьем в течение почти полувека, отправив за это время на тот свет десятки тысяч своих политических противников, в том числе и такого незапятнанного патриота, как генерал Аугусто Сандино. В отчаянной попытке сохранить власть Сомоса бросил против восставшего народа авиацию, танки.

Под влиянием победы сандинистов началось широкое партизанское движение в соседнем Сальвадоре, а в Гватемале оно уже бушевало в течение почти 20 лет. Пожалуй, единственным островком относительного спокойствия оставалась Коста-Рика, правительства которой исстари старались держаться подальше от беспокойных центрально-американских соседей. Ей это удавалось в силу ряда преимуществ. Во-первых, ее население однородно и состоит почти из одних белых, что освобождает страну от возможности этнических конфликтов. Во-вторых, там давно укрепились основы буржуазно-демократического строя в результате широкого развития мелкой и средней земельной собственности. В-третьих, там не пользовались таким безраздельным влиянием американские фруктовые компании, которые в соседних странах грубо и неуклюже вмешивались во внутренние дела, усиливая нестабильность.

С тех пор как была опубликована моя работа по истории Центральной Америки, я считался специалистом по этому региону. Знакомство с Торрихосом укрепляло такое мнение, поэтому перст начальства неизменно останавливался на мне, когда надо было в регионе Карибского моря искать и устанавливать политические и оперативные контакты.

* * *

Осенью 1979 года я отправился в Никарагуа, чтобы на месте оценить обстановку, создавшуюся в результате победы сандинистов, внести предложения по политике Советского Союза в отношении этой страны и всей зоны, которая была очень чувствительной для США. Операция представлялась достаточно сложной. Я выехал в состоянии заметного внутреннего напряжения. Для получения необходимых виз пришлось остановиться в Париже. Пара дней потерянного времени еще больше вызывает раздражение. Это сказалось на моем восприятии красавца города, и вот что я записал в своей книжке:

«Париж такой же, вечный. Его красота, изобилие, слава начинают вызывать раздражение. Это не город-герой, а очень удачливая кокотка. Кто только не грешил с Парижем, кто не топтал свои принципы, чтобы добиться его расположения. Генрих IV сменил свою веру, чтобы эта красотка открыла ему свои чары.

Тучи поклонников спешат в Париж, чтобы потом пронести через всю свою жизнь восторженное обожание его. Для писателей и художников громкое восхищение Парижем стало обязательным во время экзамена на приобщение к интеллектуальной и богемной элите.

Но сам-то Париж никогда не отличался верностью и преданностью людям и идеалам. Париж отвернулся и предал Жанну д’Арк, как потом предавал последовательно республиканцев всех мастей в годы Великой французской революции, предал коммунаров в 1871 году, предавал участников Сопротивления в 1940–1944 годах. Никто не сыщет могил Робеспьера, Дантона, Сен-Жюста, Марата, да и не вспоминает о них Париж. Нищие идеалисты противны ему по духу. Голая стена коммунаров на Пер-Лашез с завядшими цветами, принесенными советскими туристами, как скорбь по неблагодарности Парижа к тем, кто „штурмовал небо“.

Париж не любит неудачников. Зато с какой собачьей верностью, безотказностью служит этот город Наполеону. Здесь боготворится все, что связано с „корсиканским чудовищем“, но во сто крат чтится его вторая — и последняя, имперская — часть жизни. Вот когда Бонапарт стал Наполеоном I, а его маршалы — герцогами, когда он стал всесилен, богат, тогда блудливый Париж стал млеть перед ним и млеет до сих пор. Да, такого содержателя у Парижа больше не было, и теперь он, как старая гризетка, живет воспоминаниями о своем любовнике.

Город-маркитантка на вопрос „жизнь или кошелек?“ обязательно ответит „кошелек!“ и отдастся любому насильнику. Души у Парижа давно нет, хотя ее пытаются изобретать. Э. Золя убедительно показал нам только „чрево Парижа“. Миллионы туристов мнут, тискают, щиплют тело Парижа, не впитывая сейчас почти ничего духовного. Поэтому-то „Фоли Бержер“ и „Мулен Руж“ стали символами этого слащавого, сытого города.

Мне сродни города-мученики: Троя, Карфаген, Нумансия, Верден, Сталинград. 15 тыс. погибли за всю историю французского Сопротивления и 900 тыс. отдали жизнь за Ленинград — разве это не крик души? Париж за идею не стоял и стоять не будет. Сытость и плотские радости для него превыше всего. Париж — кумир тех, кто любит не свободу, а распущенность.

На угрюмом, скучном кладбище поклонился могилам Мольера, Бальзака, А. Доде, Лафонтена. Париж, как и положено кокотке, хорош в молодости, но непривлекателен в старости».

Конечно, я был не прав в такой односторонней оценке Парижа, но меня просто злило ставшее почти обязательным его восхваление. Это что-то сродни принудительному культу личности. Как спасительное заклинание от социального психоза я повторял библейское выражение «Не сотвори себе кумира» и старался на всех претендующих на эту роль смотреть с критической точки зрения. Досталось, как видите, даже Парижу.

* * *

Длительный перелет через Атлантический океан дал возможность успокоиться, выработать примерный план действий. В Манагуа я не спешил выходить из самолета: всегда стараешься выиграть пару-тройку лишних минут, чтобы зрительно освоиться с новой обстановкой. В окошко видны были бойцы сандинистской армии, до боли напомнившие солдат кубинской Повстанческой армии, одержавшей победу над Батистой в 1959 году, они в таких же мундирах оливкового цвета, многие так же перепоясаны пулеметными лентами, у всех в руках или за плечами оружие. Здесь, на аэродроме, они, по-моему, делают все сами. К окошечку паспортного контроля выстраивается длинная очередь. Одному инспектору работы явно хватит надолго. Юный сандинист, по-видимому, старший на контроле, сам встает за свободную конторку и с широкой улыбкой приглашает: «Идите сюда!» Его исхудавшее лицо светится радостью, на тонкой шее болтается большущий деревянный крест, за пояс заткнут пистолет без кобуры. Он быстр, строг, но не может скрыть удовольствия от того, что его работа помогает людям побыстрее избавиться от томительного ожидания во влажной духоте тропиков. У него нет ручки, он пишет одним полупустым стержнем, и я с удовольствием дарю ему свою. Взглядом ясных глаз он благодарит меня. Революции делают людей красивыми, добрыми, душевно щедрыми. Они полны веры в то, что теперь действительно все будет хорошо, что больше никогда не вернется кровавая несправедливость, что теперь народ, их народ, будет и независим, и счастлив. Вспоминается попутно, что только революционный подъем духа рождает красивые, живущие десятилетиями и веками песни. Так появились «Марсельеза», песни нашей революции и Гражданской войны, знаменитые мексиканские «Аделита», «Кукарача», кубинский «Марш 26 июля». Контрреволюции, повороты вспять песен не рождают.