* * *

Возвращаюсь в Москву со смешанным чувством радости за победивший народ и тоскливым предчувствием ожидающих его больших горестей и лишений. Сажусь, как положено, за составление «записки» в ЦК КПСС, в которой я должен изложить свои впечатления от бесед, высказать оценки и внести предложения о наших действиях. Моя работа будет подписана членом политбюро, председателем КГБ Андроповым, что придаст ей нужный авторитет. Мнение опытного профессионала-разведчика, пусть даже с генеральскими лампасами, не имело бы никакого веса. Сами мы еще в молодости, выбирая путь разведчика, отказались напрочь от известности, честолюбие не мучает подавляющее большинство из нас. Мы знаем, что наша работа будет всегда анонимной. Это добровольно избранная судьба. Разведчик остается разведчиком, пока никому не известен как таковой, а когда раскрыт, то он уже не разведчик.

Пишу в этот раз с особым тщанием. Я не найду себе союзников даже в советских ведомствах. Министерство иностранных дел меня в упор не захочет видеть. Оно «оскорблено» моим сообщением о скандальном происшествии с советским послом, который прибыл в Никарагуа, как раз когда я там находился для подписания соглашения об открытии посольства. Со стыдом вспоминаю, как меня срочно вызвал в свою резиденцию кубинский посол. Там я увидел двух представителей высшего руководства Сандинистского фронта национального освобождения, которые были явно взволнованы необходимостью заявить официальный протест советскому представителю. Из их слов я узнал, что накануне в Манагуа из одной латиноамериканской страны прибыл аккредитованный там посол СССР, чтобы выполнить формальную процедуру установления дипломатических отношений. Встречавшие его на аэродроме высшие политические руководители и сотрудники МИД молодой республики были поражены, увидев, как посол, едва устояв на ногах на лестнице, свалился на руки ожидавших его людей. От него за версту несло спиртным, он был мертвецки пьян. Кроме спиртного в воздухе запахло скандалом. На помощь пришла библейская «ложь во спасение». Было сказано, что послу «стало плохо в результате тяжелого полета». Он был доставлен в гостиницу, где сопровождавшие его дипломаты делали все, чтобы привести в порядок незадачливого шефа: уже вечером должен был состояться политический акт в присутствии дипломатического корпуса.

Кое-как посол добрался до театра, где проходило действо, но через полчаса пришлось покинуть ложу, чтобы не осрамиться вконец. Но уход посла из ложи — это акт политический. Даже дети знают, что он означает протест против самого мероприятия, против речей, которые там произносятся. Незадачливый дипломат рухнул в постель, и не успели подручные снять с него ботинки, как появился один из министров правительства, пожелавший узнать, в чем дело. Но чрезвычайный и полномочный был уже «бездыханен». Можно себе представить возмущение сандинистов.

Наутро они пригласили меня в дом кубинского посла, чтобы высказать все, что они надумали за ночь. Это были горькие, но справедливые речи. Они протестовали против такого поведения, объявили посла персоной нон грата на будущее, потребовали объяснений. Я никак не рассчитывал оказаться в таком положении. Дав возможность моим возмущенным хозяевам полностью выговориться, я как можно спокойнее сказал, что разделяю их оценки и чувства, однако вряд ли стоит начинать историю наших отношений с протеста и дипломатического конфликта: посол — это человек со своими слабостями, болезнями, возрастом. Его слова и действия могут быть дезавуированы. Официальная нота протеста (она лежала передо мной на столе) не нужна, потому что она не отражает реального климата наших отношений, а, наоборот, может подпортить его. Я твердо пообещал поставить в известность о происшедшем политбюро, но предпочел бы сделать это устно. Ноту мне неудобно принимать, ибо я не имел никакого официального статуса, а посольство еще не было открыто. Я говорил и говорил, чтобы дать времени возможность остудить страсти.

Наконец, по разгладившимся лицам мне стало ясно, что лед растоплен. Я прервал фонтан красноречия. Конфликт перешел в эндшпиль и, к величайшему душевному облегчению, рассосался тут же за столом.

Шифровка об этом ушла Андропову с пометкой «лично». Он показал ее Громыко тоже «лично», но об этом вскоре знало пол-МИДа. Никарагуа стала для них страной нон грата.

С какой глубокой благодарностью я вспоминаю советских послов, которые принимали на себя тяжелые удары протестов в связи с провалами наших разведчиков! Нередко им приходилось выслушивать требования о немедленной отправке домой наших незадачливых коллег, помогать организовывать их отъезд. Я и сейчас мысленно отвешиваю им глубокий земной поклон. Они прикрывали наши ошибки и неуклюжие иной раз провалы, понимая, что разведка ведет постоянную войну, в которой есть и свои потери, и ошибки, ведущие к неудачам. Я побывал в их положении только один раз, тогда в Никарагуа, когда выводил из-под удара нашего посла…

* * *

Я пишу и пишу «записку» в ЦК КПСС. На военных рассчитывать не могу. Они слишком разбросали свои усилия по белу свету. Вряд ли они решатся на серьезную работу в Центральной Америке. Память о Карибском кризисе будет травмировать их. Да и что они могут сделать? Защитить сандинистскую революцию от американского вторжения? СССР никак не может этого сделать, разве что пригрозив всеобщей ракетно-ядерной войной, а на такое был способен только Никита Хрущев. Помочь создать современную мобильную, небольшую по численности, но сильную по огневой мощи армию в Никарагуа мы тоже не можем. Мы умеем воспроизводить только то, что имеем у себя дома. Никаких творческих вариантов у нас не разрабатывается. У нас есть избыток танков и ствольной артиллерии. Мы предложим их к поставке, хотя они там не нужны. Бронетанковые войска, незаменимые на степных просторах России, на равнинах Европы, выглядят нелепыми в горах, на сплошном бездорожье, в тропических джунглях. Мы кое-как сумели создать войска, предназначенные для классической войны с внешним противником, но здесь нужно было создавать войска для борьбы с полувоенными, нерегулярными формированиями, которые одни называют бандитскими, другие — партизанскими. Для такой войны нужны вертолеты, подвижные средства радиоразведки, легкая колесная бронетехника, защитные легкие пуленепробиваемые жилеты, средства минной войны. Но как раз этого у нас нет. Мы никогда не воевали с партизанами. Умеем сами партизанить. А учиться у западников, веками воевавших в колониях против повстанцев, мы не хотим.

Наши военные придут на помощь сандинистам. Но придут неохотно, как бы по инерции, с типовыми проектами решений, которые уже доказали свою неэффективность в других странах.

Я заканчиваю работу над «запиской», отправляю ее в секретариат КГБ, потом узнаю, что она подписана и ушла в Политбюро. Идут месяцы, медленно поворачивается колесо бюрократической машины. Все, что связано с Никарагуа, делается, мне кажется, особенно неспешно. Капля за каплей выжимается из опустевших грудей помощь. Никарагуа надо 500 тыс. т нефти в год. Больше не требуется, такова перегонная мощность единственного на всю страну завода. Наша добыча еще равна 600 млн. т в год. Речь идет об 1/1200 части нашей добычи, то есть менее чем о 0,1 %. Но и эта ноша невыносимо тяжела для наших паралитических ног. Газеты пишут, что мы в десятки раз больше оставляем нефти на дне цистерн после их небрежной, неполной разгрузки, но исправить ничего не можем.