это прозвали Лестницей великана. На гладкой коре бука, над кустами калины, они вырезали свои имена. Белки, точно дозорные, смотрели со скал, как они скидывают платья и прыгают в воду и каждый год подбивают друг дружку нырять все с большей высоты.

От ручья пологая оленья тропа вела дальше в гору. По пути сестры отдыхали в дупле старого дуба, представляя, что в прежние времена там укрывались индейские матери с детьми, а потом (когда они сами чуть подросли) – что индейские юноши целовались там со своими возлюбленными. От дуба вела тропинка к дому, но в те дни, когда отцу не требовалась помощь, девочки сворачивали на другую тропу и, пробираясь по заросшим папоротником глыбам, получившим название Угроза, попадали в совсем иной лес – с каменистой почвой и низкими, извилистыми деревцами, торчавшими из-за кустов черники и кальмии. Недавно в этом лесу был пожар, дубы и сосны стояли обугленные, а между ними рос сассафрас с забавными листьями-рукавицами.

От Лондонского пожара, как они называли это место, можно было выйти на поросший редким лесом пригорок, откуда открывался вид на долину и вершину горы, на темно-зеленые тсуговые рощи, высокие каштаны и качающиеся дубы.

Гору сестры прозвали Синей горой – именно такой она впервые предстала их взгляду, но в зависимости от настроения самой горы она бывала то ярко-зеленой, то черной, то сиреневой, то белой от снега, то золотой от солнца, то серебряной ото льда. Выходя на скалистый уступ, они видели свой дом, разрастающийся сад, а ниже по склону – ферму священника, и каждый год, когда он продавал очередной участок земли, в лесу появлялись новые вырубки, над которыми поднимался дым костров. Летом по небу шествовали грозовые тучи, и сестры подолгу смотрели на крадущиеся тени и очищающие дожди; вскоре они стали знатоками облаков и с растущим нетерпением ждали, когда ливень доберется до их укрытия.

К вечеру одна из них спохватывалась, что они слишком задержались и отец, вероятно, уже сердится, впрочем, когда сестры стали старше и выше, а их шаги – длиннее, они поняли, что их путешествия никогда не были такими дальними, как им представлялось в детстве.

Добраться до дома можно было двумя путями: вернуться той же дорогой или пойти навстречу закатному солнцу, через древний величественный лес, где деревья были такими большими, что, даже забираясь друг другу на плечи, сестры не могли выглянуть из-за поваленного ствола. Попадали они туда обыкновенно уже вечером, отчего все вокруг казалось еще темнее и таинственнее, чем прочие темные таинственные места, встречавшиеся им на пути, а их отец, тоже любивший этот лес, назвал его в честь леса из легенды о Мерлине – Броселиандом.

* * *

Когда сестрам стукнуло девять и они, по словам Энн, совсем одичали, отец сказал, что пора заняться их образованием и отныне они будут посещать занятия в доме священника.

Священник и правда открыл школу у себя на дому, он объявил об этом как-то после воскресной службы, а отец, сам редко ходивший в церковь, услышал новость от Энн, бывавшей там постоянно. Он купил девочкам новые туфли и шляпки и отвел их к священнику.

В классе, кроме них, было двенадцать детей из четырех семей. День был поделен между пятью предметами: законом Божьим, письмом, географией, математикой и историей. Быстро стало понятно, что в географии, истории и математике священник ничего не смыслит. На уроках письма они копировали с доски пословицы и цитаты из Библии:

Соблазн губит многих.

Праздные руки – подспорье дьявола.

Возмутители живут ради зла; они будут сурово наказаны.

На законе Божьем священник излагал теорию, явленную ему минувшей зимой, что события Ветхого Завета на самом деле разворачивались в Новой Англии.

Он быстро разгадал, как все было. Моисея положили в корзину из рогоза и пустили по волнам реки Коннектикут; обломки ковчега можно найти в озерах Уиннипесоки и Понтусак; бегемот из книги Иова – это лось; неопалимая купина – зимний сумах; первый зверь из книги Откровения – волчья стая, а не один зверь со множеством голов. Что до Чермного моря, то недалеко от Шеддс-Фоллз есть пруд, по берегам которого растут тсуги, окрашивающие воду в тона кларета благодаря веществам в своей коре, а зимой, если проползти до середины этого пруда по трескающемуся льду, можно увидеть на дне “египетскую колесницу”, которую все ошибочно принимают за почтовую карету из Нью-Йорка.

Однажды он отвел детей в лес на вершине горы и показал им то, что с виду напоминало скелет оленя и поваленную березу, но на самом деле было Ионой и китом.

Он смеялся, зачитывал места из Библии и указывал на небеса. И все же в торжестве его было нечто трагическое. Элис считала, что ему нужна новая жена, а Мэри – что в глубине души он знает, какая это все чепуха, но отступаться уже поздно, поэтому он продолжает нести чепуху – это как накладывать поверх старого навоза свежий. Из-за этой теории его жена, вероятно, и умерла, заключила Мэри, – угасла от отчаяния.

Каждый день ученики возвращались домой и рассказывали родителям, что проходили в школе, а те задавались вопросом, стоит ли такое образование утраты лишней пары рук, и вскоре в классе остались только Элис, Мэри, сын священника и бедняжка по имени Эбигейл, которая все время спала, положив голову на парту. Никто ее не будил – даже когда преподобный Картер, охваченный внезапным озарением, смолкал на полуслове и отсылал детей, чтобы не мешали его раздумьям.

Сестры же отправлялись гулять с сыном священника.

Джордж Картер-младший, которому на момент их знакомства было семь лет, знал об этих краях все. От отца он унаследовал имя и риторику проповедника, но в остальном был существом иного рода – в дырявой рубашке, с грязными ногтями и чумазым лицом. Он слегка шепелявил, но это ничуть не мешало ему ораторствовать. И если сапоги отца всегда были начищены до блеска, то сын от своих давно отказался, не из бедности, но потому что “индейцы ходят бофиком” – убеждение, расставаться с которым он никак не желал, сколько бы ему ни напоминали о мокасинах.

Он знал местоположение шестнадцати медвежьих берлог и кличку самой уродливой собаки Массачусетса, знал, где растет лучшая голубика и какие деревья пахнут мятой, а какие миндалем. У него даже водились деньги: он собирал пиявок и сбывал их оукфилдскому торговцу, который уже с наценкой продавал их бостонскому хирургу – для высокородных задниц богатых клиентов.

Людей он тоже знал. Ближайшим соседом священника был Роберт Джонс – разносчик, торговавший всякой всячиной, пивший прямо из бочки, отпугивавший сборщиков налогов при помощи таблички “Оспа” на