А тот пожилой мужчина…

Но Егор уже начал понимать, как с этим можно бороться.

Первое: не думать, что все это ложится мертвым грузом на его совесть. На это есть другая инстанция, и с ней в первую очередь надо считаться и соотноситься.

Второе: начиная воспринимать все чуть спокойнее, Егор вдруг осознал, что не так уж много обреченных он видит вокруг себя. Да, были в вагоне те, кому судьба уготовила страшный сюрприз. Но таких несчастных на вагон было всего несколько человек. И несчастными, они, естественно, себя не чувствовали, что еще раз убедило Егора в том, что не подобает ему, ничтоже сумняшеся, вмешиваться в постороннюю жизнь, привнося в нее только тревогу, но отнюдь не избавление от того, чему суждено свершиться.

Третье: он вдруг подумал о том, что виденные им смерти во многих случаях стали лишь закономерным исходом не совсем праведной жизни, и, значит, снова не ему решать, кому жить, а кому умереть.

Думая об этом, он почти окончательно успокоился. Глаза его перестали лихорадочно метаться по лицам пассажиров, и он наконец смог ощутить, что является одним из многих, но не единственным и особенным.

Да, он знает то, чего не знает никто. Но и он не знает того, что ему не позволено знать. А значит, они все здесь равны, и это, в свою очередь, дает ему право освободиться от взваленной на себя ответственности – если не целиком, то хотя бы в отношении своего стремления непременно навязывать ничего не подозревающему ближнему свое желание спасти его любой ценой. Он мог наконец среди себе подобных дышать полной грудью и не переживать по поводу того, что он чем-то этого не заслуживает. И он мог наконец спокойно подумать о собственном будущем.

Тут он не мог не улыбнуться. Да, он без труда видел будущее любого человека и мог предвидеть самые невероятные события. Но знать наперед то, что произойдет с ним самим, ему было, увы, не дано. Он мог коррелировать свое будущее лишь в связи с появлением в своей жизни того или иного человека, судьбу и действия которого он мог предугадать, или с событиями, которые он смог предвидеть и в которых мог принять участие. Но только исключительно таким образом ему было позволено управлять своей жизнью, не иначе. И в этом тоже он ясно увидел ограниченность своего дара, отнюдь не уравнивавшего его с высшими силами, но ставившего на одну доску с обычными смертными.

«Впрочем, – подумал Егор, – может, Всевышнему тоже не дано знать, что через квинтильоны лет произойдет с ним самим? И в этом как раз мы с ним равны».

Мысль его позабавила, хотя она явно отдавала святотатством и вряд ли понравилась бы отцу Кириллу. Но она уже тем была хороша, что Егор получил возможность рассуждать отвлеченно и оригинально, то есть в своей привычной, ставшей уже знаменитой манере, и это лучше всего иного подтверждало его возвращение к себе прежнему.

Задумавшись, Горин отдался ритмичному покачиванию вагона и перестал обращать внимание на окружающих. Люди выходили, входили, но паника не одолевала его, как прежде, и если перед ним чередой ярких вспышек возникало очередное видение, он лишь покорно опускал веки – и через минуту снова мог спокойно глядеть вокруг себя.

Устроившись на уголке сиденья в самом конце вагона, за ним внимательно наблюдал мужчина в кремовом костюме. Для этого ему не надо было прятаться за газету, или за чье-то плечо, или прибегать к иным уловкам. Он просто выбрал идеальную позицию, как тигр выбирает место для засады, и спокойно разглядывал то, что его интересовало. А когда Егор направился к выходу, доехав до станции «Красные Ворота», он также спокойно встал и вышел вслед за ним.

Через пять минут Егор подошел к жилому дому на улице Чаплыгина. Открыл своим ключом кодовый замок подъезда и по высокой мраморной лестнице поднялся на второй этаж.

Здесь было тихо и сумрачно, невзирая на исправно работающие светильники; казалось, в этом старинном доме никто не живет. Но дом был населен, а тишина объяснялась циклопической толщиной кирпичных стен, сквозь которые не проникал ни один звук.

Егор отпер дверь квартиры слева и вошел в прихожую. Включил свет, мельком огляделся.

Как и подъезд, эта квартира казалась необитаемой. Высокие потолки, того и гляди, готовы были ответить эхом на самый тихий звук. Из мебели здесь были только настенная вешалка и шкафчик для обуви, оставшиеся от эпохи брежневского социализма. Но паркет был натерт до зеркального блеска, и из коридора тянуло запахом недавно сваренного кофе и табака.

– Егор? – послышался сильный, глуховатый голос.

– Да, – отозвался тот.

Дверь одной из комнат открылась, и из нее вышел высокий, очень худой – кожа да кости – человек. Он был сед и иссечен морщинами, но от его желтых глаз исходила мощная магнетическая волна, а движения были хотя и несколько замедленны, но уверенны и точны.

– Почему так поздно и без предупреждения? – строго спросил он, закрывая за собой дверь комнаты.

– Извините, профессор, – сказал Егор, – надо было поговорить.

– До завтра это не могло подождать?

– Нет.

Некоторое время профессор Никитин – а это именно к нему пришел Егор – с сомнением, к которому примешивалось недовольство человека, вынужденного оторваться от более важных дел, смотрел на гостя. Затем он улыбнулся, обнажив желтые крепкие зубы, и толкнул дверь соседней комнаты.

– Ну что ж, проходи.

Егор вошел в комнату, оказавшуюся гостиной. Обои в полоску, диван-книжка с деревянными спинками, низкие неудобные креслица на деревянных же ножках, столик между ними с бронзовой пепельницей в виде лаптя и старыми журналами, стенка красного дерева, телевизор «Рубин», ковры на полу и на стене, громадная люстра на шесть плафонов, из которых сейчас горели только два.

Профессор уселся в одно из кресел, достал из кармана сигареты «Космос», прикурил от спички, загасив ее резким выдохом.

– Чего стоишь? – обратился он с нотками раздражения к Егору. – Садись.

Егор сел в жесткое кресло, затрещавшее пружинами, и вдруг подумал о том, что не знает, как начать разговор. До этого он бывал здесь только на правах ученика, и новая роль – равноправного партнера – была ему непривычна.

«Что ж, – подумал он, – сегодня день перемен. И вообще, сегодня мой день. Так что – смелее».

– Ну, что за срочность? – проворчал Никитин, выпуская струю дыма.

– Скажите, – начал Егор, – зачем вы сказали мне три месяца назад, что находитесь при смерти? Насколько я знаю – а я знаю – в ближайшие годы вам ничего серьезного не грозит.

Он покосился на сигарету профессора.

Тот, словно не услышал его слов, стряхнул пепел в пепельницу и вытянул свои худые ноги.

– Это хорошо, что не грозит, – сказал он.

– Лгать было зачем? – напрямую спросил Егор.

Никитин покосился на него. В его взгляде – орлином, немигающем – просквозила мимолетная растерянность, и это почему-то встревожило Егора. Вообще он ожидал подобной реакции. Но профессор был растерян сильнее, чем думал Горин, а его молчание служило тому лишним подтверждением. И чем он мог ответить, будучи прижат лопатками к полу, Егору оставалось только догадываться.