Мы остановились возле домишка на дальнем краю деревни: я догадался, что это тот самый, где расквартированы проститутки.

«Вот я, к примеру, отправляюсь сейчас к женщинам. Потом, после ужина, буду рассказывать всем, что да как было, глядишь, и тебе перепадет: послушаешь».

Он заметил мое замешательство и обрадовался. Стрелял вслепую, но цели достиг.

– Будь здоров, поп, до встречи! – сказал он и вошел в дом терпимости.

*

Чего ради я воюю? Чего ради пошел на фронт, вооруженный распятием и доброй волей? Среди прочего, дабы восполнить запасы любви и милосердия к ближнему, которые были во мне на исходе.

В маленьком деревенском приходе, где я в последнее время служил, я чем дальше, тем больше чувствовал себя оторванным от прихожан, от той миссии, которую был призван исполнять в их сообществе. До этого, сразу после посвящения, мне уже довелось побывать среди людей, с которыми не удавалось найти точку соприкосновения: это были крестьяне, не бедные, не богатые, которые ради заработка не щадили жизни, а ко всему прочему были глухи. В ту пору я впадал в отчаяние, боялся, что не выдержу. Тогда я готов был снять рясу и оставить службу.

Два года назад мне подумалось, что я обрету спасение, отправившись на войну, где опасности и лишения выжимают из человека все, что в нем есть и лучшего, и худшего. Здесь не действует сила привычки, здесь ничто не повторяется дважды: сотни раз я присутствовал при кончине солдат, сотни раз читал по каждому из них на латыни слова одних и тех же молитв, но каждый раз на глаза мои навертывались слезы, словно это было впервые. Здесь от меня есть хоть какая-то польза. Здесь я научился мириться со своими и с чужими тяготами, как с горьким хлебом, который по утрам достают из печи.

Я знаю, когда закончится эта война, я смогу снова вернуться в приход и быть пастырем лучше прежнего. Угнетать меня будет только одно: необходимость снова надеть сутану.

*

Алатри преследует трупный запах, меня преследует запах Донаты: неуловимый, но устойчивый запах роскоши, окутывающий меня как облако. Я вспоминаю места из Библии, где молодые женщины натирают свои тела маслами и благовониями. Вероятно, потому цари и герои Израиля были неравнодушны к ароматам, что, подобно мне, жили в окружении смердящих солдат.

*

С утра ездил в военный госпиталь, расположенный в нескольких километрах ниже деревни, сопровождал раненого бойца. У парня пулевое ранение в левую ногу – обычный способ членовредительства. Он клялся и божился, что не делал этого, пуля якобы попала в него случайно.

Парня я знаю, он из отряда свежего подкрепления, прибывшего несколько дней назад в расположение батальона. Запомнил я его потому, что все эти дни он буквально умирал от страха. Я провел с ним немало времени, стараясь как-то приободрить: парнишка (ему не больше двадцати) патологически боялся фронта и войны, которой, кстати сказать, еще не нюхал. Он истерически рыдал, строчил домой письма. Ночами не спал, а когда сон смежал ему веки, вскакивал с дикими воплями и поднимал всю казарму.

Майор решил преподать запоминающийся урок (он исполнен постоянной решимости преподавать уроки) и, никого не слушая, уже стряпал рапорт, собираясь отдать парнишку под трибунал. Но тут ситуация изменилась. Выяснилось, что парень в себя не стрелял, а пуля с расстояния примерно метров двадцати случайно вылетела из карабина, чисткой которого в это время был занят рядовой Кьерегато. При этом присутствовало с десяток свидетелей. Майору пришлось разорвать рапорт.

Я выждал пару часов, а потом отвел Кьерегато в сторонку.

– Он был в курсе? – спросил я.

– Нет, мы между стариками договорились. Выпало мне.

«Старику» Кьерегато от роду всего тридцать пять.

Мудрые «старики» держали совет и решили избавить парнишку от страха.

– Он же раньше рехнется, – говорит Кьерегато, – либо первая пуля его уложит. Страх-то притягивает пульку.

Я никогда раньше не рассматривал вторую роту как своего рода «племя»; только теперь начинаю понимать, что в обход устава они вершат правосудие по своим понятиям, а иногда даже замещают Провидение. Как в данном случае, когда, по их понятиям, стрелять в товарища означает проявить милосердие.

– Так ведь он хромым останется.

На что Кьерегато спокойно отвечал, что хромые – живы, а мертвые – нет.

– Исповедаешься! – Я не знал, что еще ему сказать.

– Да нет, дон Рино. Я не рассказывал вам про это на исповеди, потому что тут нет никакого греха; а тайна исповеди мне не нужна, я вам и без того верю.

Я ушел с ощущением, что альпийский стрелок Кьерегато преподал мне хороший урок.

*

Помимо логики Кьерегато пытаюсь постичь логику Донаты: пытаюсь пройти школу жизни.

Возможно, я правильно понимаю, отчего эта девушка из клиники столь беспокойна. По-моему, она страдает от обездоленности, чем в бытность свою в семинарии страдал и я сам, в особенности в первое время: жизнь кипит вокруг, а про тебя забывает, одним дает, а тебя обделяет; жалеешь уходящее попусту время, которого осталось не так уж и много, ибо там, за ближайшим углом уже слышится цокот копыт и похоронный оркестр. Меня угнетала тогда предуготовленная мне судьба затворника; ее угнетает отпущенная ей судьба – слишком короткая. Может, после многочисленных любовных эпизодов ей захотелось большой и светлой любви, про которую пишут в романах, но я их, увы, не читал.

Сегодня она была поначалу спокойна. Сидя на ступеньке, смотрела на закат. В раскинувшейся далеко отсюда долине под лучами заходящего солнца открывалась какая-то необычайная глубина, какой не бывает в другое время суток.

– Говорят, что отсюда в ясные вечера или после грозы можно увидеть Венецию, с левой стороны. – Она показывала, тыча зонтиком от солнца, в каком направлении надо смотреть. Но уже через миг настроение ее испортилось, она швырнула зонтик на камни: – Я никогда ее не видела… отсюда, я имею в виду. Венеция мне не видна, никто в меня не влюбляется, а времени у меня в обрез…

Она говорила глухо, и в голосе звучала горечь:

– Вы знаете, что за бардак наша клиника, «все проститутки», говорят про нас солдаты. А между тем среди моих подруг есть девушки, разжигающие страсть. Офицеры их любят – или же говорят, что любят, что, по сути, одно и то же. Три месяца назад один такой сбежал даже с фронта, представьте, дезертировал ради того, чтобы быть со своей чахоточной. А через месяц она умерла.

Она рассказывала мне, какое счастье испытывают ее подруги, которым улыбнулась удача. Они, как невесомые, порхают по коридорам клиники,