наших встреч с Донатой, раздумывая по пути о ее желании быть любимой. Через несколько дней я возвращаюсь на фронт; бросить ее в еще большем отчаянии, чем прежде, разве это возможно? Когда я думаю, что жить ей осталось каких-нибудь пару месяцев, я понимаю, что должен ей помочь умереть безмятежно, ибо это и есть проявление любви.

Я высматривал ее уже издали: у часовни стояла девушка, но это была не она. Пока я поднимался, незнакомка смотрела на меня с улыбкой сожаления или же высокомерия, как мне показалось. Доротея, а это была она, – высока, черноволоса, нетерпелива, любопытна и агрессивна. А также красива, с некоторым флером вульгарности. Она осматривала меня с ног до головы по мере моего приближения.

– А вы ничего себе, – заявила она, – в этом я должна согласиться с Донатой.

Я спросил, что с ней. У нее лихорадка?

– Понятия не имею. Она просила только передать, что сегодня не сможет явиться.

– И все? Больше ничего?

– Совершенно верно. Возможно, ей нездоровится, но, возможно, причина в чем-то другом…

Ей явно доставляло удовольствие сеять во мне подозрения и ревность… Она вышагивала передо мной, как на сцене, поглаживая рукой плотно облегающее на бедрах платье. Собравшись уходить, стала прощаться с той лихорадочной поспешностью, которая, насколько я понял, является признаком болезни:

– Прощайте, лейтенант, было весьма приятно познакомиться.

Я, не имеющий светского опыта, и не подумал проститься с ней в той же манере, вследствие чего, повысив голос, она надменно спросила:

– Отчего же, сударь, вы мне не говорите, что и вам было приятно? Или вам не было?

Заметив мое смущение, она рассмеялась; повернулась и ушла по лесной тропинке. Начиная с этой минуты, пытаюсь избавиться от навязчивой мысли: почему не пришла Доната?

*

Теперь я понял, почему Кампьотти, любитель преувеличений и игры воображения, увлечен Доротеей. Он раскусил в ней натуру тонкую, порочную, которая постоянно играет и испытывает на каждом силу своего обольщения. В соответствии с ролью она крикливо одета и ярко накрашена: ярко-красные губы, пунцовые щеки и глаза в окаймлении черно-синих теней.

Не сомневаюсь, Тони знает ей цену, но ему-то как раз нравится ее наигрыш, вид роковой искусительницы, орудия Сатаны, о котором говорят отшельники и пророки. Меня она не искушает.

Сегодня Доната снова не пришла и никого не прислала. Я позвонил в клинику, мне ответили, что синьорина в отъезде.

– Вот как, а я думал, им запрещено…

– Выезжать? С разрешения главврача можно. Синьорина с родственником отправилась в Виченцу.

Медсестре, ответившей по телефону, я соврал: представился кузеном. А что если тот родственник такой же кузен, как я?

*

Отправился в церковь на исповедь. Сельский священник – сухонький, смешливый старичок, с большой снисходительностью относящийся к человеческим грехам. Боюсь, я исповедовался уклончиво, хотя все факты изложил досконально.

Я больше положенного задерживался с барышней. («Ничего, сынок, ничего».) Не признался ей, что я священник. («Что ж поделаешь, сынок».) Потом соврал по телефону. («Ну, это вообще чушь собачья».)

– Но я такой же священник, как и вы! Вы же не гуляете с барышнями… – Мой исповедник прыснул со смеху и смеялся, было не унять. – Вы же не лжете…

– Бывает, бывает, случается и со мною, грешным. Мы – люди, родимый, кто ж из нас без греха? – Вдруг переменил тон и отчитал меня так, что будьте-нате. В сущности, он сказал следующее: настоящий грех ты совершаешь в данную минуту – ты осуждаешь меня за то, что я не осуждаю тебя с той мерой строгости, с какой ты сам себя осуждаешь. Ты бы предпочел, чтобы я говорил с тобой по-другому или наподобие пророка Нафана, говорившего Давиду. Ты обуян гордыней, сын мой; досадуешь, что грехи твои – не смертные. Не думай о них больше, забудь; грехи не яйца, чтобы их высиживать. Забудь, и живи во благо.

Возможно, он прав, но себе я простить свои грехи не могу. Я испытал чувство обладателя, которое порицаю в мужчинах. Веду себя, как если бы Доната мне принадлежала.

С точки зрения приходского священника мои прегрешения настолько мелки, что даже разговаривать о них не имеет смысла. Возможно, но только у меня они отняли душевный покой. Дошло до того, что теперь я страстно желаю, чтобы Доната и вправду поступилась мной, предпочла мне кого-нибудь другого: я стану снова свободен; уляжется дьявольский галоп разнуздавшихся мыслей и покаяний: я верну себе утраченный покой. Но в ту же минуту я задаюсь вопросом, где она, с кем и чем занята.

Еще не так давно я не мог припомнить ее лицо. Сейчас вижу его отчетливо; опускаю веки, и оно оживает: первыми зажигаются серые глаза, черты принимают форму ее лица, на котором расцветает улыбка. Я даже вижу своенравную прядку волос, выбивающуюся из пучка на затылке.

*

После долгих колебаний я решился зайти сегодня в клинику и справиться о Донате. Шел нарочито медленно, словно оттягивал встречу с охранником и медсестрами, по дороге раздумывая о том, как удалось этой девушке покорить мое сердце. Еще несколько дней назад она мне была безразлична и, более того, крайне несимпатична; потом меня поразила мысль о ее неминуемой смерти, вызвавшая во мне чувство глубокого сожаления. И не больше. Однако сегодня мне стала нестерпимой мысль, что я еще день проживу без Донаты, и я отправился на ее поиски.

Я был уже у ворот, когда с территории клиники меня увидел профессор Штауфер и окликнул. Меня тотчас впустили, и мы остановились с ним у центрального входа перекинуться парой слов. Я сразу подумал, что он приходил на осмотр Донаты, а значит, ей действительно плохо. Почувствовал, как на моем лице проступают капли пота: я сгорал от неловкости и тревоги.

Штауфер в свою очередь, наверное, задавался вопросом, с какой стати я околачиваюсь возле клиники, но, к счастью, ему не свойственно проявлять мелочное любопытство, присущее обыкновенным смертным. Он поручил меня медсестре и откланялся.

Стоило мне справиться про синьорину Перуцци, как девушка из клиники без разговоров проводила меня к ней в палату: мне покровительствовал сам профессор, а это, как я отметил, был пропуск, распахивавший передо мной все двери. Мы поднялись по лестнице, коридор наверху был залит солнцем; по левой стороне шла лоджия с шезлонгами, а по правой – двери в палаты. Ее палата была двадцать шестой.

Она лихорадочно металась в постели, лицо пылало; увидела меня на пороге за медсестрой и слабо улыбнулась. Удивилась, как меня сюда пропустили. Девушки свободно выходят из клиники, но проникнуть сюда постороннему практически невозможно, за этим