Козимо, почему ты мне никак не помогаешь?

Скоро я буду жить с тобой и с бабушкой на дереве – мне нужен только какой-то знак от тебя, ты не забыл? Ты добрался по деревьям аж до испанских владений, а мне как быть? Тут ведь у нас не так много деревьев, как у тебя в Омброзе. И мне приходится во всем полагаться на себя. Очень скоро у меня день рождения, и я уже представляю, какой праздник смогу устроить на дереве. Развешу шары на ветках, испеку большой пирог с вареньем по бабушкиному рецепту, включу громкую музыку, которая словно касается твоего лица и при звуках которой сердце готово взорваться. Ты мне поможешь все устроить? А, Козимо?

В школьном театре сегодня концерт, и мы с мамой зашли послушать, как ученики моего двоюродного брата играют на гитарах. Мне очень нравится музыка, потому что видеть для этого совсем не обязательно. Мама мечтала, чтобы я играла на каком-нибудь инструменте, но я не захотела учиться, а с тех пор, как я впервые увидела туман, это стало просто невозможно: ноты, как черные муравьи, разбегались по строке в разные стороны. А вот слушать музыку мне очень нравится.

Когда в театре гаснет свет, я тут же закрываю глаза и слушаю звуки гитары, скрипок и фортепиано, которые плывут мне навстречу и словно касаются меня, а я будто медленно иду по берегу моря жарким летним вечером, и кажется, что со мной никогда не случится ничего плохого.

– Там один мальчик хочет с тобой поговорить, – шепчет мне мама и показывает на сцену. Я вытягиваюсь в кресле, стараясь разглядеть, куда она смотрит.

– Какой мальчик? Где?

– Тот, что ездит на взрослом велосипеде. Смотри, вон он, среди пианистов.

Филиппо? Среди пианистов? Быть не может. Наверное, маму тоже окутал туман, и она перепутала. Мы аплодируем, и концерт начинается.

Сначала поют малыши, которые ходили на хор. Потом играют на скрипках. Какая пронзительная мелодия – тебя будто разрывает на части!

– Вон. Вон тот мальчик. Как его зовут?

Я вижу силуэт. На мгновение освещенный ярким светом, он замирает перед публикой в центре сцены и направляется к большому роялю.

– Филиппо.

– А, точно. У него еще куртка такая.

Так, значит, это и правда он. В зале воцаряется тишина, и Филиппо начинает играть. Кажется, он играет очень сложную музыку, потому что она длится целую вечность, и мне очень хочется увидеть, как бегают по клавишам его пальцы. Прекрасная мелодия проникает мне в самое сердце, берет за руку и зовет за собой, как лучшая подруга. И я бегу, бегу по бесконечной клавиатуре, которая превращается в песчаную дорожку, и каждая нота набегает на меня, как волна, и я перескакиваю через одну, другую, третью волну и превращаюсь в дельфина. Свободного дельфина, который летит сквозь волны. А музыка превращается в море и колышется, как ей вздумается. И в этом море я могу разглядеть каждую каплю и даже подводную лодку, которой я мечтала когда-то управлять, когда меня спрашивали, кем я хочу быть, когда вырасту.

Я открываю глаза, и музыка наполняет весь зал до самого потолка красивыми подводными цветами, звук точно спускается с небес – как голос того старика, что читает мне книгу про Козимо, – медленно, крупными каплями, превращаясь в маленькую голубую слезинку на моей щеке, которая стекает по шее за воротничок.

Когда Филиппо замолкает, в зале стоит полная тишина. Она даже физически ощущается. Потом все начинают бешено аплодировать, так что даже кресла скрипят. Филиппо не выходит на поклон. Он сразу покидает сцену, хотя его вызывают на бис. Его сменяют два мальчика с гитарами, Андреа помогает им разместиться. Но у меня в голове по-прежнему звучит мелодия Филиппо, и я не знаю, чему удивляться больше – тому, что это он сыграл прекрасную музыку, или тому, что на свете существует такая чудесная мелодия – на глаза так и наворачиваются слезы.

После концерта все выходят в фойе. Мама с папой расхваливают Андреа, а потом садятся поговорить с ним и Равиной у столика с бутербродами.

– Можно, я пойду посмотрю на рояль?

Папа сразу же фыркает: «Нет», но мама берет его за руку и нежно говорит: «Джованни…» – так что я все же могу ненадолго отойти. Я возвращаюсь в зал. Лампы уже не горят, лишь черный рояль освещается одиноким прожектором.

– Сейчас и его увезут, – раздается из первого ряда.

– Я тебя не заметила, – отвечаю я.

Филиппо встает:

– Я понял. Испугалась?

Я подхожу к нему:

– Нет. Что увезут?

– Рояль.

Филиппо берет меня за руку и ведет на сцену. Мы садимся на скамеечку у рояля.

– Наша школа не может себе позволить такой инструмент, так что его каждый раз берут напрокат, – объясняет Филиппо.

– Ты так здорово играешь! Я и не знала.

– Никто не знает. Я никому не рассказываю. Это папа меня заставляет. Ну, играю я не так уж и хорошо.

Я молчу.

Филиппо проводит ладонью по черно-белым клавишам.

– Он даже не пришел послушать.

– Ну, это не потому, что ты плохо играешь.

– А ты откуда знаешь?

Ну вот, Филиппо обиделся и разозлился.

– Давай ты еще что-нибудь сыграешь, – пытаюсь я перевести разговор. – Сыграй мне ту мелодию.

– Ну уж нет. – С этими словами он закрывает крышку. – Ты не слышала, что я сказал? Мне вовсе не нравится играть, меня просто заставляют, и все.

– А самому тебе совсем ничего не нравится?

Филиппо задумывается.

– Я тут недавно разучил одну песенку, она совсем не похожа на то, что я играл на концерте.

– Сыграй.

– Я не знаю… У меня, вообще-то, нет нот…

– А ты просто сыграй.

Филиппо покорно вздыхает, кладет руки на клавиши и ждет. А затем поворачивается ко мне.

Я тоже смотрю на него и уже открываю рот, чтобы спросить, в чем дело, но тут он берет меня за руки и кладет мои пальцы на крышку рояля, туда, где обычно стоит подставка для нот.

– Что ты делаешь?

– Сиди, как сидишь. – И Филиппо принимается играть знакомую песню, которую так часто слушает папа. Песню про подводную лодку. И что странно, еще до того, как я услышала ее, звук словно вошел в меня через пальцы, которые лежали на крышке инструмента, черного как смоль, гладкого, скользкого, согретого моим теплом. Ноты разбегались из-под пальцев Филиппо, и я чувствовала, как они отрываются от поверхности инструмента, кружатся около меня и касаются моих ладоней.