– Это Финн! Да, наверняка. Он пытается говорить со мной.

– И ты надеешься, что Перчатка тебе поможет? – тихо спросил Рикс.

– Не знаю! Может… если ты позволишь мне на нее взглянуть…

Аттия едва с повозки не слетела: так резко затормозил Рикс.

– НЕТ! Аттия, это опасно. Одно дело иллюзии, а в той Перчатке настоящая сила. Даже я не осмеливаюсь ее надевать.

– Неужели ни разу не захотелось?

– Может, и хотелось. Но я не идиот, хоть и не в себе.

– Но ведь ты надеваешь ее во время представлений.

– Правда? – Рикс ухмыльнулся.

– Умеешь ты из себя вывести, – процедила Аттия.

– Ага, это же дело всей моей жизни. Так, тебе пора высаживаться.

– Здесь? – Аттия огляделась по сторонам.

– До деревни часа два пути. Запомни: ты не знаешь нас, мы не знаем тебя. – Рикс вытащил из кармана три медяка и положил Аттии на ладонь. – Вот, дорогуша, купи себе поесть. Сегодня, когда занесу над тобой меч, не забывай дрожать сильнее. Изобрази смертельный страх!

– Тут и изображать нечего. – Аттия начала слезать с козел, но на полпути остановилась. – Почем мне знать, вдруг вы меня здесь бросите?

Рикс подстегнул вола и подмигнул ей:

– Дорогуша, ну откуда такие мысли?!

Аттия провожала караван взглядом. Бедняга-медведь скрючился в клетке на голубом ковре из перьев. Один из жонглеров помахал ей, но больше никто даже голову не поднял.

Труппа медленно укатила прочь.

Аттия повесила узелок с вещами на плечо и потопала, чтобы согреть озябшие ноги. Сначала она шла быстро, но тропа оказалась коварной – замерзший металл, лоснившийся от масла. По мере того как Аттия спускалась в низину, ледники по обеим сторонам тропы понемногу росли и вскоре стали выше человеческого роста. Пробираясь меж ними, в ледяной глубине Аттия видела пыль и замерзшие объекты. Дохлого пса с разверстой пастью. Жука. В одном месте круглые черные камешки и гравий. В другом – детский скелет, почти затерявшийся среди голубых пузырьков.

Сильно похолодало. При каждом выдохе изо рта вылетало облачко пара. Аттия прибавила шагу, ведь повозки уже скрылись из вида, и согреться она могла только быстрой ходьбой.

Спустившись до самого конца, Аттия оказалась у каменного моста, который изгибался надо рвом с водой. «Вода во рву давно замерзла», – подумала Аттия, скользя по колее. Она склонилась над перилами – на грязный, засыпанный мусором лед легла ее тень. Цепи, прикрепленные к волноломам, скрылись под ледяными надолбами. Черная опускная решетка оказалась очень старой. На концах отогнутых прутьев блестели сосульки, на самом верхнем сидела белоснежная птица с длинной шеей. Аттия подумала, что это резное украшение, но птица расправила крылья и, печально крикнув, взмыла к светло-серому небу.

Потом Аттия увидела Очи. Сразу два, по одному с каждой стороны металлических ворот. Маленькие, красные, они смотрели на нее сверху вниз. Замерзшими слезами с них свисали сосульки.

Дыхание сбилось. Нужно остановиться. Аттия схватилась за бок и посмотрела вверх:

– Я знаю, что ты за мной следишь! Это ты написал то письмо?

Тишину разбавлял лишь холодный шепот снега.

– Что значит – «Ты скоро увидишь звезды»? Ты же Тюрьма! Как ты посмотришь Наружу?

Очи напоминали застывшее пламя. Аттии почудилось или одно из них действительно подмигнуло?

Девушка стояла и ждала, пока не окоченела без движения. Тогда она пробралась через брешь в решетке и зашагала дальше.

Инкарцерон безжалостен – это знают все. Клодия объясняла, что по оригинальному плану его не должно было существовать, что в рамках большого эксперимента сапиенты хотели создать убежище, полное света и тепла. Аттия рассмеялась громко и с горечью. Если так, то эксперимент провалился. Тюрьма подчинялась только себе. Она изменяет свой ландшафт, расстреливает смутьянов лазерными лучами, она делает все, что пожелает. Поощряет кровавые конфликты Узников и смеется, наблюдая за их драками. Милосердие чуждо Тюрьме, а вырваться из нее удалось только Сапфику и Финну.

Аттия снова остановилась и подняла голову.

– Наверное, ты из-за этого злишься, – проговорила она. – Просто завидуешь, да?

Вместо ответа повалил снег – бесшумный, безостановочный. Аттия закинула узелок на плечо и устало побрела сквозь беззвучный белый холод, от которого немели пальцы, трескались губы, сохли щеки, а пар дыхания сгущался в облачко, которое не рассеивалось.

Плащ изношенный, на перчатках дыры. Проклиная Рикса, Аттия ковыляла по замерзшим рытвинам, спотыкаясь о куски проволочной сетки.

Снег уже запорошил тропу, спрятал следы повозок. Куча воловьего навоза замерзла в могильный холмик. Губы у Аттии посинели от холода, но вот она подняла голову и увидела деревню.

Белые, как и все вокруг, жилища тоже напоминали надгробия. Они полностью сливались бы с тундрой, если бы не дым, валящий из труб и продушин. Вокруг жилых холмиков стояли высокие столбы, на вершинах которых сидело по человеку. Дозорные?

Дорога раздваивалась. За развилкой следы труппы: примятый снег, соломинки, голубые перья. Аттия опасливо выглянула из-за ледника и увидела деревянную ограду. Рядом у жаровни с горящими углями сидела толстуха и вязала.

Она поселение охраняет?

Аттия закусила губу, опустила капюшон пониже и через снег побрела к ограде. Женщина подняла голову, хотя спицы продолжали ритмично клацать.

– Кет найдется?

Удивленная Аттия покачала головой.

– Ладно. Оружие покажи.

Аттия вытащила нож и протянула его охраннице. Та бросила вязанье и убрала нож в ящик:

– Еще что-то есть?

– Нет. Чем же мне теперь защищаться?

– В Морозии оружие запрещено. Правила такие. Мне нужно тебя обыскать.

Толстуха проверила заплечный узелок Аттии и ловко ощупала ее.

– Порядок, – объявила толстуха, отступая в сторону. – Проходи. – Она взяла свое вязанье и принялась клацать спицами.

Озадаченная, Аттия перелезла через хлипкую ограду.

– Тут хоть безопасно? – спросила она.

– Сейчас много свободных комнат. – Толстуха подняла голову. – Во втором отсюда иглу на постой пускают, загляни туда.

Аттия отвернулась. Интересно, как одна старуха обыскала целый караван циркачей? Спросить Аттия не могла, она же их якобы не знает. Прежде чем шмыгнуть в иглу, она поинтересовалась:

– А когда соберусь уходить, мне нож отдадут?

Никто не ответил. Аттия оглянулась.

И застыла в изумлении.

На табурете никого не было. Спицы клацали сами собой.

Красная шерсть кровью струилась по снегу.