Здесь они оплакали погибшую крестную. Здесь встречали Рождество и Пасху. Здесь она впервые заметила, как глубок и светел взгляд Юры.

Внезапно задрожавшими руками Таня достала из сумочки пачку писем и положила прямо под лампу – это будет первое, что заметят Юра или отец Игнатий, когда зажгут свет. В письмах все сказано. Они прочитают и поймут.

Ровно в семь утра, как велел месье Тюран, Таня ожидала его в вестибюле отеля.

Пару часов она успела поспать, и ей снились Юра, отец Игнатий и белые березы, встречавшие поезд за пограничной чертой.

* * *

Телега, на которой Юрий добирался от колхоза до станции, застряла в грязи, поэтому он опоздал на пригородный поезд и ночевал на вокзале, скорчившись на короткой лавке. Сатиновая косоворотка совершенно не грела, и, несмотря на летнюю ночь, Юрий успел основательно озябнуть.

Он работал слесарем на заводе «Красный Путиловец» и был направлен в колхоз отремонтировать трактор в порядке шефской помощи, то есть бесплатно. Трактор «Фордзон-Путиловец» он мог собрать и разобрать с закрытыми глазами: руки сами знали, что делать, порой упреждая сознание.

Ужас, сотворенный с машиной колхозными умельцами, не поддавался описанию.

Спасибо, что не догадались прикрутить к мотору парочку самоваров для быстроты хода и глубины вспашки.

Поступить в институт, как мечталось в школе, не удалось – подкачало происхождение из духовенства. В советской стране чуждым элементам высшее образование было противопоказано. Пришлось сначала получать рабочий стаж. Прийти в вуз в качестве уже рабочего не возбранялось.

Пролетарий – это тебе не поповский или дворянский сын, у которого все помыслы о вредительстве молодой Советской республике. Пролетарий – он молотом, да по цепям, по цепям.

Впрочем, Юрий не роптал: завод так завод. Он не стал перебирать профессии, а пошел туда, где постоянно требовались рабочие. Самая большая текучка была на «Красном Путиловце» – бывшем Путиловском заводе.

Пожилой рабочий в отделе кадров дружески посоветовал:

– Зря, паря, сюда идешь горбатиться. Сунься лучше на Ижорский. Там в горячем цеху жалованье не в пример выше.

Юрий пожал плечами:

– Мне все равно, я за деньгами не гонюсь.

С головой окунувшись в работу, он быстро стал высококвалифицированным рабочим, одним из тех, кого бросают на самые сложные участки работы. На шефскую помощь в колхоз он напросился сам, потому что на заводе намечался очередной митинг в поддержку рабочих Германии, а митингов Юрий терпеть не мог.

Грязный, усталый, охрипший от ругани с трактористами, он ввалился в квартиру ранним утром, когда дворник Ахмет сделал первый взмах метлой по асфальту. На лысой голове Ахмета чудом держалась пестрая тюбетейка, подчеркивая торчащие уши и загорелую, тощую шею. Ахмет достался дому с царских времен и наперечет знал всех жильцов.

– А, Юра, домой торопишься? Гулял? – дворник почтительно склонил голову, расплываясь в редкозубой улыбке.

Юра знал, что пользуется особым уважением Ахмета как сын священника. Отца Игнатия Ахмет называл святым человеком.

– Какое там гулял, Ахмет, трактор ремонтировал. Посмотри на мои руки.

Ахмет поцокал языком в знак сочувствия и посоветовал:

– Угольком потри, я вчера доски жег, вон, возьми в бочке.

– Отмою как-нибудь, не привыкать.

Надежда успеть до работы перехватить хотя бы тарелку каши таяла льдинкой на выхлопной трубе. Не зажигая света, Юрий поставил на стол бутылку льняного масла, подаренного председателем колхоза, и подумал, что хлебушек с маслицем тоже неплохо, особенно после того, как во рту сутки не было ни крошки. Продовольственные карточки были давно отоварены: хлеб из расчета двести граммов в день, полкило макарон и пятьдесят граммов чая в месяц.

Кипятить чай времени не оставалось. Он полил маслом хлеб, круто посолил и поспешил на работу, успев на ходу переменить рубаху и вместо сапог насунуть старые отцовские штиблеты.

Днем в цеху случился аврал. Партия тракторов для Вологды поступила с браком: была испорчена головка блока цилиндров.

Страна гнала первую пятилетку в четыре года. В заводских цехах гремели лозунги о социалистическом соревновании и о том, что враг не дремлет. Сорвать государственный заказ – значило подписать себе смертный приговор.

Главный инженер с посеревшим от переживаний лицом перехватил Юрия в проходной:

– Никольский, выручай, на тебя вся надежда.

Глаза главного инженера глядели с неизбывной тоской, в которой уже просматривались очертания тюремной решетки. Наверное, он вспоминал, что прошлой зимой побоялся подписать Юрию характеристику в вуз и мямлил что-то невразумительно про пролетарское сознание и рабочее происхождение.

Хотелось, ох, хотелось, сказать инженеру пару ласковых, но, вспомнив папино добросердечие, не стал «добивать»:

– Сделаю, что могу. Надо так надо.

Домой он явился на следующий день к вечеру.

Прошедшие сутки звенели в ушах лязганьем инструмента и непрерывным ревом моторов. Мечты были об одном: опустить на кровать усталую спину и крепко заснуть. Сразу и без сновидений, выматывающих душу невозможностью вмешаться в события прошлого.

Устало опустившись на стул у письменного стола, Юрий, не глядя, включил настольную лампу. Взгляд уперся в стопку писем, аккуратно перевязанных красной бечевкой.

Бред! Совсем заработался. Сгоняя морок, он крепко растер лицо и снова взглянул на освещенный островок поверхности стола. Письма не исчезли.

Верхний конверт был адресован Юрию Никольскому.

С неприятным холодком внутри Юрий сунул руку в карман и вытащил связку ключей. Пропажи не было. Ключи оказались на месте – один его, один папин. Зажатые в кулаке, они царапнули пальцы острыми бородками, и Юрий вдруг вспомнил, что существует третий ключ.

Таня?! Здесь? Откуда?

Ему стало душно. Прежде чем взяться за письмо, он встал и распахнул форточку. Ночная прохлада приятно освежила застоявшийся воздух.

«Дорогой Юра!

Хочу поздравить тебя с днем Ангела, – летели по бумаге наивные строки, выведенные изящными прописными буквами. – Пусть у твоего Ангела будет мало печали и много радости.

Помнишь, в прошлый день Ангела моя мама испекла для тебя пирог с картошкой и грибами, а я подарила букет из засушенных роз? Потом мы с тобой пошли кататься на коньках на Неву.

Я потеряла варежку, и ты дал мне свою. Ты всегда поступал со мной как старший брат.

Сегодня вместо букета я нарисую для тебя картинку французской улочки. На ней расположена аптека, где мама развешивает порошки. Ей повезло найти приработок благодаря своим знаниям латыни. Когда аптекарь сказал, что нанимает ее, мама заплакала от радости и сказала, что в гимназии латынь ненавидела и что Господь нас смиряет через наше упрямство и глупости. Теперь, когда мама поступила на службу, мы можем позволить себе маленькие радости в виде свежих булочек (до этого покупали черствые, так дешевле). Помнишь, как ты угощал меня пирожком на