В газетах был ряд сведений об убийстве Распутина. Прибывшие одновременно письма давали подробности.

Из трех участников убийства я близко знал двух — Великого Князя Дмитрия Павловича и князя Ф. Ф. Юсупова.

Какие чувства руководили ими? Почему, истребив вредного для Отечества человека, они не объявили об этом громко, не отдали себя на суд властей и общества, а, бросив в прорубь труп, пытались скрыть следы? Трудно верилось полученным сообщениям…»

Не исключено, что в неопубликованной части мемуаров Врангель прямо и более резко писал о связях Распутина с покойной императрицей. Ведь именно близость к Александре Федоровне позволила «святому черту» приобрести то влияние на государственную жизнь, которое он имел вплоть до самой смерти.

Двадцать четвертого декабря 1916 года Врангель был назначен командиром 2-й бригады Уссурийской конной дивизии, 13 января 1917-го произведен «за боевое отличие» в генерал-майоры, а 23 января временно принял командование Уссурийской конной дивизией, поскольку заболевший генерал Крымов выехал в Петроград. Производство в генералы на тринадцатом году службы стало самым быстрым в русской армии начала XX века.

В 20-х числах января Врангель возглавил переход дивизии походным порядком из Ясс в Кишинев, где сосредоточивалась вся конница Румынского фронта. Бессарабия была богата продовольствием и фуражом, и командование рассчитывало, что кавалеристы здесь хорошо отдохнут и подготовятся к предстоящему весной решающему наступлению. Петр Николаевич вспоминал:

«Небольшой, чистый и благоустроенный губернский город Кишинев, обыкновенно тихий и молчаливый, был необычайно оживлен. Помимо моей дивизии в ближайшем к городу районе расположены были весь конный корпус генерала Келлера, Туземная, так называемая дикая дивизия князя Багратиона… Масса офицеров всевозможных кавалерийских и казачьих полков наполняли театры и рестораны.

Радушное кишиневское общество радо было случаю оказать гостеприимство нашим частям и самому повеселиться. Представители местного дворянства и крупного купечества наперерыв устраивали обеды, ужины и балы, и военная молодежь после двух лет тяжелой походной жизни веселилась от души. Через несколько дней после прибытия дивизии кишиневское дворянство устроило для офицеров в Дворянском собрании бал. После танцев перешли в столовую, где на отдельных столах был сервирован ужин, причем дамы сами подавали, присаживаясь к тому или другому столику. Через неделю дивизия давала в том же Дворянском собрании ответный бал кишиневскому обществу. Из окрестных стоянок прибыло два хора трубачей и песенники. Разошлись только с рассветом. Среди беззаботного веселья и повседневных мелочных забот, казалось, отлетели далеко тревоги последних долгих месяцев и ничто не предвещало близкую грозу.

Одиннадцатого февраля прибыл из Петербурга генерал Крымов и дал новый повод местному обществу устроить в честь его ряд обедов и вечеров. Он так же был далек от сознания, что роковой час почти пришел и гроза готова разразиться. Негодуя на Ставку и правительство, осуждая „безумную и преступную“ политику, приводя целый ряд новых, один другого возмутительнее, примеров произвола, злоупотреблений и бездарности власти, он всё же не отдавал себе отчета, что капля, долженствующая переполнить чашу терпения страны, уже повисла в воздухе».

Однако ни во главе бригады, ни во главе дивизии толком повоевать в Первой мировой войне Врангелю не довелось. В тот момент на Румынском фронте было затишье, а потом грянула Февральская революция. Так что реальный боевой опыт сорокалетнего генерала ограничивался командованием полком. Разумеется, действия его 1-го Нерчинского полка никак не могли повлиять на исход армейских и тем более фронтовых операций. Но свои задачи полк выполнял успешно, и Врангель был на хорошем счету у командования. Он, как и подавляющее большинство генералов и офицеров русской армии, никак не ожидал революции. Наоборот, всё, казалось бы, шло к скорой победе над врагом. Войска больше не испытывали, как в 1915 году, снарядного голода. Русская промышленность теперь производила боеприпасы в достаточном количестве, да и поставки со стороны союзников помогли. Армия, хорошо вооруженная и обмундированная, готовилась к последнему, решающему наступлению, которое призвано было сокрушить австро-германский фронт.

Врангель, разумеется, не знал, что сосредоточение всех усилий на военном производстве привело к тяжелейшему кризису железнодорожного транспорта, который в феврале 1917 года находился на грани коллапса. Вследствие этого крупные города испытывали перебои с поставкой продовольствия, что в конечном счете привело к голодным бунтам в Петрограде и началу революции. Врангель не знал также, насколько многомесячное сидение в окопах осточертело простым солдатам. Для них цели этой войны никогда не были близки. Правда, в кавалерии недовольство ощущалось намного слабее, чем в пехоте. Кавалерийские дивизии по большей части пребывали в резерве и гораздо меньше времени, чем пехотные, проводили в окопах.

В конце февраля 1917 года в Кишинев приехала Ольга Михайловна, работавшая в полевом госпитале на Румынском фронте. По ее воспоминаниям, муж, несмотря на генеральский чин, лихо танцевал на балах, не отставая от юных поручиков.

Об этом времени пишет сын Врангеля Алексей Петрович: «В Кишиневе рекой лилось шампанское, пары кружились в вальсе под музыку полкового оркестра, звучал смех, никто не замечал темных туч, сгустившихся над головой. Когда грянула гроза, все были застигнуты врасплох…»

Барон тем не менее не слишком удивился революции. «Я их всех хорошо знаю, — говорил он об императорской фамилии близким знакомым. — Они не могут править, потому что не хотят… Они потеряли вкус к власти». В мемуарах он сокрушался, что «опасность была в уничтожении самой идеи монархии, исчезновении самого Монарха»: «Что должен был испытать русский офицер или солдат, сызмальства воспитанный в идее нерушимости присяги и верности Царю, в этих понятиях прошедший службу, видевший в этом главный понятный ему смысл войны?..»

Временное правительство, «безвольное и бездарное», как считал Врангель, «позорно отдало Россию на милость победителя». Но не оно одно было виновно — «ответственность с ним разделяли и старшие военачальники, и весь русский народ». В возникновении смуты был повинен и сам Николай II: в начале 1917 года, по утверждению Врангеля, «армия, как и вся страна, отлично сознавала, что Государь действиями Своими больше всего Сам подрывает престол». Но когда Крымов зачитал царский манифест об отречении, Петр Николаевич в сердцах воскликнул: «Это конец, это анархия!»

Вскоре после опубликования 1 марта приказа № 1 Петроградского Совета, отменявшего единоначалие офицеров и вводившего в частях власть выборных комитетов, Врангель был направлен в Петроград своим начдивом с письмом к военному министру А. И. Гучкову[12]. Петр Николаевич передает содержание письма Крымова: «В горячих, дышащих глубокой болью и негодованием строках он писал об опасности, которая грозит армии, а с нею и всей России. О том, что армия должна быть вне политики, о том, что те, кто трогают эту армию, творят перед родиной преступление… Среди чтения письма он вдруг, схватив голову обеими руками, разрыдался… Он заканчивал письмо, прося А. И. Гучкова выслушать меня, предупреждая, что всё то, что будет сказано мною, он просит считать как его собственное мнение. В тот же вечер я выехал в Петербург».