– Голеньких толстушечек будем гнать, – бормотала Бернадетт, стоя в дверях своей новой ванной комнаты.

Вычурная душевая занавеска (еще одна бесполезнятина, оставшаяся от прошлого владельца чердака) представляла собой полотнище из винила, расписанное черно-белыми фигурами голых баб в самых различных позах – все как одна толстозадые и пышногрудые. Ни к чему ей всякий раз, когда она принимает душ, эти напоминания о собственном мальчишеском телосложении. Кроме того, край занавески покрылся темными пятнами – и уж они-то не имели к живописи никакого отношения. Насколько мерзкой осталась ванна от прошлого хозяина? Бернадетт подошла к занавеске, уговаривая себя не впадать в брезгливость из-за легкой плесени. Ей представилась сцена в ванной из фильма «Психопат» (одной из самых любимых сцен Майкла в кино всех времен) – и это она ломится в нее с ножом. Ухватившись за край занавески, она рывком ее откинула и облегченно перевела дух. Внутри ванны не было ни пятнышка, а от крана вверх, изящно выгнув шею, тянулся блестящий шланг.

Пробежав рукой по волосам, Бернадетт решила воспользоваться душем немедленно, невзирая ни на какие занавески, обляпанные толстушками. Стащив с себя одежду, она шагнула в ванну; поморщившись, взялась двумя пальчиками за край занавески и задернула ее. Включив душ, она долго стояла под струйками, позволяя горячим иголочкам массировать ей голову. Закрыв глаза, она напомнила себе о том, что ей предстоит сделать позже. Интересно, трудно ли будет отыскать субботним вечером открытую церковь?

Бернадетт, одетая в джинсы и трикотажную рубашку, сунула в кобуру пистолет и скрыла лицо за темными очками. Стоило ей выйти на улицу, как она убедилась, насколько быстро надвигалась ночь: никто бы и не заметил, какие у нее глаза. Сняв очки, она приладила их за край выреза рубашки. Хотя ветра и не было, явно холодало, и Бернадетт порадовалась, что отыскала в коробке с джинсами короткую кожанку. Сунув руку в карман куртки, она обнаружила там кожаные перчатки – тонюсенькие, словно второй слой кожи, они вполне укрывали теплом от кусачей вечерней прохлады, а толщины их хватало, чтобы избежать неожиданных видений.

Какой-то национальный праздник совпал с хоккейным матчем, а потому тротуары заполонила самая разношерстная публика: болельщики, втиснутые в форму любимых цветов, танцоры в пестрых народных костюмах, плавно скользившие в толпе. Когда Бернадетт проходила мимо кафе, откуда пахнуло мясом на угольках, желудок недовольно заурчал. Мясной дух завлекал, но с едой придется подождать. Она шла на выполнение задания, и тут лучше всего действовать на голодный желудок: одному Богу известно, что доведется на этот раз увидеть.

Бернадетт, шагая под уличными светильниками в виде старинных фонарей, украшенных свисающими цветочными корзинками, по замысловато переплетенным улочкам центра, миновала конторское здание и банкомат для обналички чеков. Впрочем, больше внимания она обращала на людей, а не на виды. Вероятно, в Ордуэй-центре исполнительского творчества шло какое-то театральное представление или концерт, потому что к хоккейной форме и саронгам добавились вечерние костюмы и платья. Бернадетт на ходу сунула правую руку в карман кожанки, нащупывая вещдоки, и облегченно вздохнула, обнаружив, что все на месте.

Солнце уже почти совсем скрылось, когда она оказалась возле католической церкви. Быстро идя по ступеням, она бормотала, обращаясь к массивным двойным дверям: «Умоляю, только не будьте закрыты». Взявшись за одну из ручек-шариков, она ее повернула и толкнула – деревянная плита со скрипом отворилась. Изнутри исходило тепло и золотистое сияние. Закрыв за собой дверь, Бернадетт пошла дальше. Разглядев купель у задней стены, она подошла и потянулась рукой к святой воде. Вспомнив про перчатки, стянула их, запихнула в кожанку, омочила пальцы правой руки, перекрестилась и вдохнула умиротворяющий запах ладана и горящих свечей. За минувшие годы она испробовала разные места для своих видений – от собственной спальни до поездок за город в поле. Лучше всего получалось, похоже, в церквях. Их толстые стены, высокие купола, затененные ниши, фигуры святых располагали к созерцанию и раздумью.

Впереди, поближе к алтарю, Бернадетт увидела двух пожилых женщин: молчаливые, с печальными лицами, они выполняли привычную работу, наводили порядок. Одна убирала горшки с цветами, пока другая водила взад-вперед щеткой по ковру. В почти пустой церкви поскрипывание валиков на щетке отдавалось громким эхо. Шаркая ногами, по центральному проходу храма прошла старушка в ветровке, надетой на домашний халат. На спине ветровки красовалось название какого-то бара: «Таверна „Пузан“. Пусть хорошие времена идут, качаясь». Леди из таверны подошла к высокой подставке справа от алтаря, зажгла две свечки и присела на скамью в переднем ряду. Бернадетт заметила, что на голове у женщины кружевная косыночка. Она вспомнила, как мать заставляла их с сестрой покрывать голову шарфами, крепко затягивая шелк в узел под подбородком. Бернадетт поднесла руку к горлу – горло сжималось всякий раз, как только она переступала порог храма.

Она расстегнула молнию на кожанке и прошла к боковому проходу. Услышав храп, она увидела старика в истертой до лохмотьев шинели и бейсболке, неуклюже сгорбившегося в заднем ряду. От него несло мочой и спиртным. Запах перегара вызвал еще одно детское воспоминание – пьянство отца. После смерти Мадди лучше не стало. Жуткие кадры домашнего кино закрутились у нее в голове: отец за кухонном столом с полной бутылкой виски, а по радио очередной Джонни Кэш[9]заунывно тянет какой-то похоронный напев; мать сидит в одиночестве в гостиной, смотрит телевизор, плачет и вяжет. «Не надо сейчас думать об этом», – уговаривала себя Бернадетт. Ей необходимо было освободить голову от собственной кутерьмы, чтобы дать дорогу чьей-то еще.

Она прошлась по рядам, сокращая путь, пока не оказалась на другой стороне церкви. Здесь она опустилась на колени, положив руки перед собой на спинку передней скамьи, и сложила их, переплетя пальцы. Закрыв глаза, прошептала молитву из пяти слов, которую уже привыкла произносить перед тем, как отправиться на поиск истины через глаза убийцы: «Боже, помоги мне видеть ясно».

Было время, когда Анна Фонтейн верила, что молчание – золото.

Когда их дочь сбежала из дому, муж вызвал полицию и громко орал, предсказывая худшее. Анна сидела в кресле-качалке на веранде и не произнесла ни слова, пока дочь не вернулась.

После того как их дочь задержали с рюкзаком, битком набитым пилюлями и травкой, да к тому же еще и с пистолетом, Джерри на чем свет стоял клял школу, полицию, а заодно и службу социальной защиты. Анна, свернувшись в клубочек на кровати, повторяла про себя молитвы и перебирала четки.

Целый час, который их дочь провела у судьи Стерлинга Арчера, Джерри заламывал руки в коридоре и в голос выражал надежду на милость системы наказания несовершеннолетних. Жена его молча сидела на стуле, бессловесно терзаясь и дивясь тому, что ее девочка так долго задерживается у этого противного толстяка судьи.