К счастью для Элени, атмосфера в семье никогда не вынуждала ее бросить работу. Гостиница была для нее особым миром, где она могла спрятаться, этот мир был населен беззаботными существами, даже не подозревавшими о страданиях горничной в халате фисташкового цвета, везущей свою тележку по длинным коридорам. Слава богу, даже в низкий сезон гостиница не закрывала своих дверей. Работы было, конечно, меньше, но на остров всегда приезжали измученные горожане, желавшие отдохнуть. “Дионис” был уютным местечком, довольно закрытым, со своими постоянными клиентами. Некоторые номера отапливались и служили прибежищем для преданных гостей даже зимой. Чета пенсионеров из Англии проводила здесь часть холодного времени года, здесь часто жил один американский писатель и всегда какие-нибудь туристы останавливались проездом. Благодаря этим людям жизнь теплилась в “Дионисе” на протяжении всего мертвого сезона.

До хозяйки, понятное дело, доходили слухи, бродившие по городу, точно крысы в подземелье. Сначала она им не поверила, а потом даже посмеялась. Сын настоятельно советовал ей не подавать Элени ни малейшего виду, и Мария согласилась, что так будет лучше всего. Она до сих пор ничего ей не сказала, не станет говорить и теперь. Однако в душе она чувствовала даже некоторое уважение к своей работнице, нарушавшей общественные устои с упорством, которого от нее никто не ждал. Марии, разумеется, было трудно представить себе свою горничную играющей в шахматы. Эта мысль казалась ей даже немного комичной, но дело не в этом. Мария восхищалась тем, какое сопротивление оказывала Элени общественному мнению, и даже хотела ей чем-нибудь помочь.

Так прошел целый месяц — в сомнениях и вражде. Рождество и Новый год не принесли заметного улучшения в отношения между супругами. Каждый жил сам по себе, согласно своему собственному выбору, сделанному в этом жестком мире — с камнем на сердце, с головой, пухнущей от всяких мыслей, со взглядом, обращенным внутрь себя.

Панис изображал хорошее настроение вкупе с наигранной жизнерадостностью, но на душе у него кошки скребли. Элени замкнулась в себе и делала вид, что ей все безразлично. Совсем сбитые с толку дети старались поменьше бывать дома, а старый учитель стал до крайности рассеянным. Когда он делал покупки на халкинском рынке, торговцам нередко приходилось бежать за ним, потому что он забывал взять купленный товар. “Что ты хочешь, — говорили люди, видя, как он идет по улице, погруженный в себя, — он постарел. Мир вокруг его уже не интересует. Это в порядке вещей”.

Но как они ошибались! В действительности Курос был занят вполне земными делами, и от этого у него было ощущение, что к нему вернулась молодость. Вот только он колебался, как поступить дальше. Он знал, какая тяжесть легла на плечи бедной Элени. Изгойство — вот наказание, которому общество подвергает тех, кто пренебрегает его неписаными правилами. Переживания Элени заставляли его быть осторожным. По опыту он знал, что собственная исключительность — это клеймо и от него невозможно избавиться. Приключение манит нас вдаль, рассуждал он как-то вечером, готовя себе ужин, мы уплываем, а когда у нас появляется желание вернуться на берег, оказывается, что мы не можем этого сделать. “Я должен был ее предупредить”, — упрекал он себя. Угрызения совести мучили его и не давали уснуть.

Что станет с Элени, если ей в самом деле придется развестись с мужем? Ведь она не готова к одиночеству. Она не найдет утешения в книгах, которые для него самого стали верными друзьями. Между ним и Элени разница большая. В его жизни чтение занимает такое место, какое никогда не занимал ни один человек. К чему терять время на ежедневную пустую говорильню, когда можно общаться с лучшими, самыми блестящими умами всех времен и народов? Зачем впускать в свою жизнь людей посредственных, жалких болтунов, пусть даже и симпатичных, если ты можешь обратиться к Платону, Сенеке или Прусту?

Культ того, что люди обычно называют реальностью, твердой почвой, был совершенно чужд Куросу. Воинственный вид, с которым его современники кидались в ежедневную житейскую борьбу, вызывал у него разве что улыбку. Он никогда не понимал, какое такое геройство нужно, чтобы вести однообразное и унылое человеческое существование в самом банальном его проявлении. Когда он был ребенком, родители часто упрекали его в бегстве от действительности, они даже усматривали некоторую трусость в том, что он старается побыстрее покончить с повседневными делами, чтобы вернуться к своим книгам и мечтам. Их обижало то обстоятельство, что ему была явно скучна жизнь, которой они жили и к которой относились с такой серьезностью. Между ним и родителями очень скоро образовалась пропасть, ставшая непреодолимой. В тринадцать лет он уже был страстным любителем литературы, “интеллектуалом”, как называли его окружающие, которого ждала блестящая карьера. В своей семье он был первым, кто зарабатывал на жизнь не руками, кто, для того чтобы выжить, не должен был дни напролет трудиться в поле. Ему очень нелегко было объяснять, что его увлечение — отнюдь не вынужденное бегство, а то, во что он искренне верит. И он вовсе не бежит от чего-то, а движется по направлению к чему-то. Но как рассказать о бескрайнем мире мысли, в который он отважился ступить, тому, кто ни разу в жизни не открыл книгу ради собственного удовольствия, кто и знать-то не знал, что это такое — удовольствие от чтения. Понятие “удовольствие” почти отсутствовало у его родителей или же сводилось к нескольким стаканам анисовой водки, выпитым субботним вечером в каком-нибудь трактире. Удовольствие было роскошью, для которой требовалось время, а физический труд — необходимостью, судьбой, которую надлежало разделить с многочисленными поколениями тех, кто жил здесь до тебя, и с большинством твоих современников. Поэтому Курос очень быстро научился красть время. Он читал в туалете, где никто не мог его потревожить, читал на природе, искал любой предлог, чтобы уйти из дому.

Двумя годами позже к нему пришло понимание того, как изменить траекторию своей жизни. Сначала это открытие, превратившее простое увлечение в нечто судьбоносное, испугало его, потом он стал относиться к нему как к данности. Однако из этого открытия логически вытекало представление о собственной исключительности. Те вехи, которыми размечена жизнь большинства людей, для него вовсе не будут никакими вехами. Он не станет тешить себя иллюзиями относительно того, что любая перемена в жизни способствует самореализации. Перемены в его жизни напрямую приведут его к закату. Никакой свадебный костюм, никакая крестильная рубашка не окрасят его жизнь в розовый цвет. Реализовать себя он сможет только в таком деле, которое будет так или иначе связано с литературой, музыкой, изящными искусствами или с миром абстракций. Осознание этого, отчасти горестное, и отличает меня от других, подумал он, принимаясь чистить картошку.

Его мысли вновь обратились к Элени. Чтобы жить отшельником, нужны средства. Это требует определенной подготовки, а еще внутренней закалки. У Элени ничего этого нет. Он вздохнул, встал со стула, вытер руки и, покопавшись в бесчисленных пластинках, которые собирал всю жизнь и с любовью систематизировал, поставил “Травиату”. Музыка заполнила пространство дома.

Его ученица больше не решалась приходить к нему, чтобы играть в шахматы, и его дни опять мало чем отличались один от другого. Утром он пил кофе, совершал небольшую прогулку; вернувшись, ел суп, скручивал папиросы, ходил взад и вперед по пустому дому. Вопреки тому, что думала о нем Элени, ему даже не хотелось играть в шахматы с машиной.