года, необходимость скрываться, произносить кодовые слова на пороге подвалов, полутемных тайных квартир или в задних комнатах магазинов, а также теплый дух товарищества и оптимизма воодушевляли Ирену. В конце концов ей было хорошо оттого, что Адам вновь был рядом. Война скоро закончится, вот увидите, — уверенно повторяли все. — А пока этого не случилось, может быть, под немцами будет не так уж плохо. У Ирены тоже теплилась такая надежда. Однако доказательства обратного не заставили себя долго ждать.

Гестапо вскоре принялось преследовать тех, кого считало опасными, — к ним, несомненно, относилась и Ирена с друзьями. Внезапный шум снаружи мог заставить всю группу тут же вскочить на ноги. Жесткий деревянный стул под ней скрипел, пока Ирена пыталась устроиться поудобнее во время речей, которые даже война не сделала менее острыми, а Адам все время украдкой поглядывал на дверь, с тоской думая о сигаретах, забытых в кармане пальто. Руководство партии объявило, что первым делом нужно оказать экстренную помощь тем товарищам и активистам, которые вынуждены скрываться от тайной полиции. Все они после начала оккупации сразу ушли в подполье, и среди них оказались очень важные люди, включая почти всех их бывших профессоров. Партии нужны были связные для поддержания контакта с ними и передачи денег. Миссия была опасной, ее риск никак не следовало недооценивать. Сердце Ирены забилось сильнее. Разумеется, она должна помочь![54] Она вызвалась добровольцем, Адам в этот момент улыбнулся, и Ирена почувствовала к нему удивительную нежность.

Когда Варшава сдалась, профессора предусмотрительно решили скрыться — и не только потому, что были евреями. В 1939 году Варшава была одним из самых динамичных и мультикультурных, как сказали бы сейчас, городов мира. Здесь проживало порядка миллиона человек, чуть более трети из них составляли евреи. Остальную часть городского населения представляли в основном этнические поляки. Немцы считали поляков, как и прочих славян, низшей расой по отношению к арийцам, определяя их вместе с еврейскими соседями как унтерменшей, или «недолюдей». Хотя жителям Варшавы, конечно, не выдавали копии немецкого приказа о полном уничтожении польской культуры, подобные намерения оккупантов не были тайной ни для кого в социалистической партии или на тайных встречах, которые посещала Ирена. Для завершения культурной аннигиляции страны первоочередной задачей для захватчиков стало устранение интеллектуалов.

Категория эта была очень широкой: в нее входили не только профессора, но и врачи, адвокаты, судьи, журналисты, писатели, богатые землевладельцы, промышленники, крупные бизнесмены, потомственные аристократы, активисты, работники социальных служб, политики, священники, монахини, офицеры, инженеры, коммунисты и ученые. Короче говоря, всякий, кто обладал культурным влиянием и влиянием на культуру. Чтобы уничтожить все профессиональные слои польской интеллигенции, Гитлер приказал ликвидировать влиятельных людей, закрывать школы и университеты, сжигать библиотеки. В одном из первых немецких приказов на эту тему четко сформулирован план, касающийся следующего поколения поляков: «Единственная цель их [образования] будет состоять в обучении простейшему счету до 500; умении написать свое имя; и усвоении того, что подчиняться германцам — их священная обязанность[55]. Обучение чтению не считается уместным».

Ответом польских активистов, как левых, так и правых, было создание в Польше альтернативного мира, противопоставленного немецкому порядку, структура за структурой копирующего прежние властные институты. Патриоты создали настоящее подпольное государство — на необходимости этого сошлись представители всего польского политического спектра. В конце концов они учредят даже систему подпольных судов и так называемую Армию Крайову, военное крыло Сопротивления. Закладывалась уже и основа для подпольного университета.

Научный консультант Ирены и Адама доктор Боровой сразу же присоединился к этому университету, начав работать над коллективным издательским проектом[56]. Он вместе с наиболее видными профессорами страны провел дерзкий социологический анализ оккупантов и их преступлений. Его результаты были обобщены под названием «Нацистская культура в Польше» и позднее переправлены для публикации в Британию. Доктор Радлиньская, хромающая, но по-прежнему неутомимая, тоже быстро влилась в подпольное государство и начала разрабатывать в своем убежище программу тайных университетских занятий[57]. Подобным же образом поступили наставник Алы и ее коллега, доктор Хирцфельд, и доктор Витвицкий, польский психолог и учитель Евы Рехтман[58].

Им повезло — тем, кто нуждался в поддержке и смог ее получить. Брату Хелены Радлиньской, доктору Александру Райхману, известному профессору математики из университета Варшавы, повезло меньше[59]. Арестованный и допрошенный гестапо, он погиб в концлагере Заксенхаузен к северу от Берлина в первый же год оккупации. И не он один. Около пятидесяти тысяч других представителей интеллигенции и более двух третей коллег Хелены Радлиньской были в конечном счете уничтожены либо отправлены вместе с доктором Райхманом погибать в лагерях. В Кракове, в Ягеллонском университете, 6 ноября 1939 года гестапо арестовало целый факультет, почти двести профессоров. Большинство из них впоследствии погибли. Позднее, главным образом в Варшаве, устраивались облавы на католических священников; встречу с нацистами пережили всего несколько человек из сотен задержанных[60].

Всех этих людей Ирена и ее друзья хорошо знали. Это были их преподаватели, наставники, соотечественники и знакомые по социальным службам и университетам. Это были люди, на которых они хотели равняться. Кто-то из них руководил благотворительными организациями, тесно сотрудничавшими со службами социальной работы; кто-то был непосредственным коллегой Ирены. Затем, вскоре после «чисток», начались массовые «перемещения»: в общей сложности около полумиллиона поляков были схвачены на улицах и отправлены на рабский труд к немцам.

Еврейское сообщество также не избежало преследований. Немцы и поддерживающие их польские правые — которых было немало — в первые месяцы оккупации били витрины еврейских магазинов и избивали на улицах ортодоксальных евреев, которых выдавали характерные длинные бороды.

В приемном покое еврейского госпиталя, на переднем крае всех этих зверств, Ала Голуб-Гринберг изо всех сил пыталась понять, как же такое может происходить. В ее обязанности старшей медсестры в корпусе экстренной помощи, среди прочего, входило распределение раненых по палатам, и казалось, оно не закончится никогда. Ала ухаживала за изувеченными телами стариков, чье единственное преступление состояло в том, что они недостаточно быстро повиновались произнесенным с немецким акцентом приказам, которых просто не понимали. За это их привязывали за ноги к запряженным повозкам и тащили по мостовой, пока не разбивалась голова. Ала видела мужчин, у которых бороды были вырваны или грубо срезаны ножами вместе с кожей, тощих уличных мальчишек, пытающихся выжить после жестоких избиений эсэсовцами. Несмотря ни на что, она выглядела спокойной и старалась работать быстро, хотя внутри нее поднималось яростное отчаяние затравленного зверя. Иногда, открывая широкое больничное окно, она высовывалась из него как можно дальше, жадно вдыхая прохладный воздух.