Бросаться вниз она не собиралась. Но каждому здесь эта непрошеная мысль иногда приходила в голову. Дома Ала на обрывках бумаги писала стихи, пытаясь привести в порядок набегающие хаотичные образы.

Вокруг нее все тоже было полнейшим хаосом, и не важно, как сильно старалась Ала с другими врачами и медсестрами придать ему видимость порядка. Светлые когда-то больничные палаты теперь наполнились страдающими людьми. Там, где артиллерийский огонь выбил стекла, окна были заделаны обломками досок. К концу октября палаты по утрам уже начали промерзать. Разгромленные, они были под стать таким же измученным пациентам, и к концу смены голова у Алы часто болела от того, что она в бессильной злости постоянно стискивала зубы. Но кроме злобы, ее мучило беспокойство: за этих людей и за собственную семью. Арека мобилизовали в августе[61]. За это время она узнала лишь, что его ранили и что в конце сентября его видели где-то на Восточном фронте в плохом состоянии. Ее брат Самуэль с женой находились теперь уже на территории России; может быть, Арек сможет найти их? Кроме того, Ала волновалась о своей маленькой дочери и о деньгах.

О деньгах теперь приходилось беспокоиться всем. С началом оккупации немцы сразу же наложили суровые экономические ограничения на еврейские общины с целью лишить их последних средств к существованию. Все началось с принудительной безработицы. Евреям запрещалось занимать государственные посты, множество друзей Алы и Ирены из городских социальных служб были уволены, включая Еву Рехтман и приятного пожилого врача Генрика Палестера. Новые распоряжения также предписывали регистрировать всю еврейскую собственность, бизнес передавать арийцам, а банковские счета замораживать[62]. Адам кипел от негодования. Той зимой в маленькой кофейне близ его дома на улице Балуцкого они с Иреной долго говорили о будущем. Может быть, придется уехать. Как и у Алы и Арека, у Ирены были родственники на Украине. Может быть, они смогут там жить вместе. В тот год сотни тысяч евреев — почти каждый десятый в Польше — предусмотрительно проскользнули через советскую границу на восток[63]. Те, кому это удалось, имели гораздо больше шансов выжить. Но у Адама и Ирены были матери-вдовы. Мать Ирены была слаба и бежать с ней было невозможно. Как и бросить ее здесь. Леокадия, в свою очередь, по-прежнему злилась на сына, еще больше, чем прежде, сожалея об упущенном наследстве. Кроме того, они ссорились из-за его распадающегося брака. Но несмотря на то что Адам хотел освободиться от власти матери, бросить ее он тоже не мог. В итоге о побеге пришлось забыть.

В первый и даже во второй год оккупации кое-кто из варшавских евреев говорил, что должен быть предел возможным неприятностям. Война есть война, это понятно. Ужасные вещи — отдельные случаи — будут происходить, с этим тоже ничего не поделаешь. Другая часть еврейского сообщества Варшавы была настроена более скептично и осторожно. Но действительно вначале немцы чаще преследовали поляков, а не евреев. В первые два года оккупации в Варшаве соотношение убитых поляков и евреев составляло десять к одному, и убеждение, что быть евреем безопаснее, заходило так далеко, что ходили слухи о католиках, носивших звезду Давида на нарукавной повязке и имитирующих во время уличных облав характерный еврейский акцент[64]. Из-за того, что первые антисемитские распоряжения касались в основном финансовой стороны, бдительность еврейских общин была усыплена чувством относительной безопасности. Именно так и было задумано.

Варшавское еврейство знать не могло — а Адам и Ирена не могли представить, — что на совещании в Берлине 21 сентября 1939 года, еще до сдачи города, будущее уже было предрешено. Рейнхард Гейдрих, глава гестапо[65], человек, по словам самого Гитлера, начисто лишенный сердца, тут же разослал инструкции командующим в Польше. «Что касается сегодняшнего берлинского совещания, — писал он, — я снова обращаю ваше внимание на… окончательное решение еврейского вопроса»[66]. Колеса Холокоста пришли в движение.

Глава третья

Стены позора

Варшава, 1941–1942 годы

Позади Ирена слышала всю гамму звуков еврейской жизни Варшавы. Уличные торговцы добродушно перекрикивались и перешучивались друг с другом в поисках лучшего угла для продажи своих товаров. Когда один из них проезжал мимо, брусчатка отзывалась эхом под железными колесами ручных тележек. Вдалеке она слышала, как по старинной улице Генся спускается трамвай и как, ссорясь, кричат чайки над Вислой. Остановившись у двери с номером один, она немного помедлила, вдыхая пряные ароматы уличной еды и холодный воздух поздней осени. Затем осторожно позвонила в колокольчик приюта сестер-урсулинок.

Лицо, взглянувшее на Ирену из-под накрахмаленного апостольника, было еще молодым, без морщин. Монахиня серьезным голосом поинтересовалась, зачем она здесь. Я здесь, чтобы увидеть пани Рудницкую, сестра. Женщина молча кивнула и аккуратно отодвинула засов тяжелой двери. Ирена шагнула в темноту приемной, услышав, как позади нее засов снова плавно встал на место.

Молодая монахиня повела Ирену через двор по коридорам к неприметной двери. Как странно было ожидать встречи с той, кого не существует! Пани Рудницкая действительно была выдумана. Или, быть может, она и правда жила когда-то, но теперь одолжила свое имя нуждающейся в нем отчаянной незнакомке. На самом деле под этим именем здесь работала Хелена Радлиньская[67]. Кое-кто из еврейской общины уже научился подделывать «арийские» удостоверения личности.

Негромко постучав, Ирена переступила порог комнаты, где ее уже ждала старый профессор, и когда доктор Радлиньская тепло пожала ей руку, Ирена почувствовала, как ей становится хорошо. Со своей стороны, доктор восхищалась смелостью молодой женщины, но по опыту знала, что Ирена не осознает, как рискует, приходя сюда. И все же Хелена была безмерно благодарна ей за помощь. Она нуждалась в деньгах, чтобы хоть чем-то отблагодарить приютивших ее монахинь.

За традиционным польским сладким чаем с молоком профессор рассказала, что с ней произошло. Размахивая тростью, Хелена с гневной горечью говорила о том, как бомба попала в ее дом, о потере всех ценных рукописей и библиотеки. Что в итоге нашла убежище здесь, в монастыре. Однако, глядя на окружающие ее прочные каменные стены, Хелена Радлиньская не питала иллюзий. Она уже знала, что за ней охотится гестапо. И если придет время, монахини ее не спасут. Но это и не важно. Она в любом случае продолжит борьбу. Часы пролетали незаметно, так много нужно было обсудить. Доктор Радлиньская, уже выздоравливающая, но запертая в четырех стенах, хотела знать обо всем, что происходит снаружи. И о том, чем занята сейчас Ирена.