– Да они все дырявые, иначе торчки сопрут, чтобы дурь свою жечь.

Что? Да он издевается, думаю я. Будто в независимом кино, где в сюжете черт ногу сломит. Потом выхожу на улицу и только тут начинаю обращать внимание на детали.

Я вижу, насколько грязным стал Турин. Под ногами шприцы, повсюду торчки. Раньше я этого не замечал. И вот у меня зреет решение: увезу-ка я семью подальше от города.

Предвкушение новой жизни омрачается тревогой за результат последнего слушания, снова отложенного, и навязчивой мыслью, что я должен уберечь семью. Обсудив это, мы с Адрианой решаем переехать в пригород Траны. Обстановка здесь совершенно другая: крохотная деревушка, все друг друга знают, помогают. И никаких наркоманов.

Проходит еще несколько недель, и наконец наступает день последнего слушания по моему делу. Апелляцию отклоняют не глядя, а окончательный приговор повергает меня в отчаяние: четыре года и одиннадцать месяцев.

Таким образом, в 1976 году, после почти двух лет относительной свободы, меня отрывают от Франческо и Адрианы и снова сажают в Ле Нуове, дабы я отбыл там оставшиеся два года и одиннадцать месяцев. Судьба опять лезет в мою жизнь своими грязными лапами.

Зрелость

1976–2001

Ле Нуове

Пока ты за решеткой, будешь делать, как я сказал!

(1976–1978 гг.)

На пороге Ле Нуове меня уже поджидает отец Руджеро.

– Знал, что ты вернешься, – сказал он и вытребовал меня к себе, в библиотеку.

Но теперь все иначе, совсем не так, как было в 1972-м, когда я в первый раз попал сюда. У меня семья. Но мне же мало библиотеки, непременно нужно какую-нибудь дурость учинить и загреметь в тюрьму строгого режима в Пизе. Не то чтобы я специально искал случая вляпаться – оно как-то само получилось.

Все начинается с простого и понятного желания: я хочу, чтобы мои тревоги были понятны мне самому, обрели логичное и рациональное объяснение, иначе я просто рехнусь.

Я берусь за книги, читаю с утра до вечера. Заодно отец Руджеро привлекает меня к работе в часовне, и я ему во всем помогаю. Он уже понял, что я совершенно запутался и могу натворить бед. И предчувствия его не обманывают. В своей крохотной каморке падре ежедневно принимает заключенных, рано или поздно все они через него проходят. Некоторых я уже знаю в лицо.

Однажды, например, появляется Марадона – это прозвище у него такое. Он считается главарем Туринской банды, самой известной воровской школы Италии. Одним из тех, кто крал драгоценности с помощью всяких навороченных приспособлений. У банды довольно-таки узнаваемый почерк, они повсюду наследили. Лично я с ним не знаком, но слышал про него массу историй и домыслов. Люди в его банде простые, не агрессивные. Никого не похищают, не стреляют. И в тюрьме Марадона оказался не из-за кражи, а по какой-то другой причине, о которой он распространяться не хочет. Мы еще пару раз видимся, «доброе утро», «добрый вечер» – не более того. Однако в глубине души я чувствую, как меня к нему тянет. Не очень понимаю, по какому поводу, но саму тягу игнорировать не могу.

Примерно в то же время я подсчитываю, что уже несколько месяцев не слышал голос своего сына, и это начинает меня бесить. И вот я уже приступаю к составлению плана, который позволит мне услышать Франческо, когда захочу.

Доступ к телефону мне запрещен. Но в каморке отца Руджеро аппарат есть, лично для него подключили. Это наводит меня на мысль. Ключ я украсть не могу, такие штуки плохо кончаются. Поэтому каждое утро, сопровождая отца Руджеро, я стараюсь хотя бы пару секунд поглядеть на бородку ключа, прежде чем падре вставит его в замок. Фотографическая память меня не подводит: вскоре я могу в мельчайших подробностях воссоздать нужный стоп-кадр и зарисовать очертания ключа на листке бумаги. Потом беру более или менее подходящую болванку и начинаю обтачивать ее о панцирную сетку кровати.

Отец Руджеро приходит рано утром, уходит часов в шесть-семь вечера. В течение дня я могу заходить к нему несколько раз, ведь он постоянно мне что-то поручает. Пару раз примеряю ключ, исправляю неточности – и через несколько дней все в ажуре.

Захожу в его каморку, но, чтобы дозвониться домой, нужно сперва позвонить на коммутатор, с которого затем набирается внешний номер. Просто назвать его дежурному я не могу – тот сразу поймет, что это не отец Руджеро. Но в армии я был радистом: обслуживал радиотелеграф и вообще занимался радиосвязью. Я сразу понимаю, как обойти коммутатор, составив элементарную комбинацию из нулей и единиц. И начинаю названивать жене, когда захочу, хоть каждый вечер. Слушаю, как Франческо уже вполне разборчиво лопочет, почти осмысленные слова произносит. Я в курсе всего: что и как он ест, срыгивает ли, хорошо ли спит, начинает ли вставать на ножки. И мне становится гораздо лучше.

Однако всякий раз, когда со мной случается что-то хорошее, я потом непременно вляпываюсь в какую-нибудь хренотень. На сей раз меня ловит за руку один из туринских воров. Зовут его Массимо, у него тоже есть сын, и я выкладываю ему все как есть. Он умоляет меня помочь ему поговорить с семьей – «Да брось, ты ведь меня понимаешь, сам ведь тоже отец», – а меня долго убеждать не надо. Придумываю для него повод задержаться со мной в библиотеке, потом отвожу в каморку. К несчастью, пока я стою на стреме, звонок срывается, и я сдуру решаю перезвонить. Но у дежурного по коммутатору уже загорелась красная лампочка. Он снимает трубку, слушает разговор и понимает, что это вовсе не отец Руджеро, поскольку речь идет о детском питании, срыгивании и поносе.

Наутро в тюрьме ужасный переполох. Отец Руджеро допрашивает всех заключенных, посещавших вчера библиотеку. Последняя группа – наша. Я его доверенный помощник, меня он не подозревает, напротив, уверен, что я смогу помочь ему найти виновного. Мы входим впятером.

– Признавайтесь, кто из вас нарушил правила! Это крайне серьезный проступок.

Из всей пятерки маленькие дети только у нас с Массимо.

– Если виновный не признается, накажу всех пятерых, – заявляет священник дрожащим, но решительным голосом.

Я прикидываю, что дело ясное: отец Руджеро устроил мою свадьбу, считает меня чуть ли не сыном, что он мне сделает? Я делаю шаг вперед и беру всю ответственность на себя, прикрывая Массимо. Следующие секунд десять это решение кажется мне ужасно смелым и благородным. Почти героическим.

– Остальные могут идти, – говорит отец Руджеро, а потом добавляет: – Я тебе доверял. Но с завтрашнего дня чтобы ноги твоей здесь не было.

Мне обидно, но я надеюсь, что этим и ограничится. Куда там. Отец Руджеро – энергичный служака, питающий отвращение ко всему, чего не может контролировать. Захотите проявить инициативу – сперва заручитесь его официальным согласием с подписью и печатью. На эту особенность его характера я как-то не обращал внимания, пока не получил по шапке. Падре требует моего перевода в другую тюрьму, и это уж точно перебор. Я и представить не мог, что до такого дойдет.

Так я лишаюсь еженедельных встреч с Адрианой. Более того, оказываюсь в тюрьме строгого режима в Пизе. Чудненько, я снова по уши в дерьме. А всего-то хотел сделать доброе дело, как в тот раз, когда спустил пять тысяч лир на пирожные для соседей или когда помогал Ренцо. Просто заколдованный круг какой-то.

И все же временами ошибки стоит совершать.

Как я едва не сцепился с Курчо из «Красных бригад»

(1978 год)

Пизанская тюрьма определенно хуже туринской. Петля, которую я сам себе накинул на шею, затягивается. Я едва могу дышать. Проклинаю следователей, надзирателей, начальника тюрьмы, а заодно и самого себя. Каждые десять метров – лязг засовов. Я оказываюсь в чулане, пригодном разве что для хранения садового инвентаря, который давно пора отправить на свалку. Тоскую по всему: по семье, по запаху простокваши, по бессонным ночам с Франческо,