положение и попросил меня о помощи. И это была не просто просьба, все было гораздо серьезнее. Ренцо старше меня: ему сорок, я же – вчерашний подросток. Несмотря на разницу в возрасте, мы прекрасно ладим. Повсюду вместе, любим посмеяться, поразвлечься. Здесь, в Турине, он единственный, кто мне по-настоящему близок.

В кабину грузовика я впервые забрался, еще не окончив четвертый класс, и с тех пор оттуда не вылезал. На автовозе я провожу большую часть дня. Сижу на пассажирском сиденье рядом с отцом. За смену у нас восемь рейсов между заводом и железнодорожным терминалом. Смысл работы в том, чтобы погрузить – затолкать вручную – семь-восемь автомобилей за раз и доставить их от фиатовских ворот № 0 на станцию в Борго-Сан-Паоло, оттуда они затем отправляются в Брюссель, Мюнхен, Вену, Париж… да куда угодно.

Отец – субподрядчик компании «Зюст-Амброзетти», а у Ренцо контракт напрямую с ФИАТом. Тем утром я говорю: «Па, я с Ренцо вернусь, ладно? Не возражаешь?»

А он мне: «Конечно».

Я часто езжу с Ренцо. С ним весело, с Па не очень. Ренцо мне нравится, он вечно отпускает шуточки и периодически угощает меня мороженым с крошками печенья, наполовину шоколадным, наполовину сливочным. Мне кажется, что именно ему, а не отцу суждено научить меня жизни. Так что с разгрузки я обычно еду с ним. Мне нравятся его байки, к тому же у Ренцо есть стереосистема Philips с двумя динамиками. И музыка, которую он слушает, просто чудесна, особенно Пьеро Чампи. Именно с такого, как он, спокойного и ни капельки не банального, хочется брать пример. Если он хочет что-то сказать, то говорит – не то что другие. Высказывания всех прочих водителей мне кажутся однообразными и предсказуемыми, как надписи на заборе: кто-то в кого-то втюрился, такая-то – шлюха, дайте людям свободу. Вечно одно и то же. С ними говорить – словно орать в пустоту. Просто руки опускаются, а за рулем этого делать не стоит. Нет, с Ренцо все иначе. Когда мы переехали в Турин, выбирать мне особо не приходилось: одноклассники были младше меня на три года, а потом, в четырнадцать, я угодил прямиком в компанию взрослых, папиных сослуживцев, пропустив все промежуточные стадии. У меня нет приятелей, переживающих ту же фазу жизни, что и я: их опыт либо слишком велик, либо отсутствует напрочь. Нет сверстников, с которыми можно вместе взрослеть. Вон, волосы по всему телу проросли, в душе жажда нового, а я не знаю, к кому обратиться. Вне школы друзей заводить непросто, особенно когда весь день на работе.

После переезда я несколько месяцев прожил в семье одного калабрийца, он работал в той же компании, что и отец. Это у нас на Юге так принято, мы всегда помогаем друг другу. Тогда я и познакомился с Тонино: он чуть младше меня и мы неплохо ладим. Он мне вроде младшего брата. «Тони, я о тебе позабочусь, чуть что – зови меня, вместе разберемся. Обещаешь? С сегодняшнего дня я твой старший брат!» Тонино мне нравится, но даже с ним я не обо всем могу поговорить.

Иногда мы с Па ходим в бар возле дома, с видом на завод и квартал Линготто. Он берет мне кофе, и я отираюсь у стойки, слушаю споры работяг. Они изо дня в день орут одно и то же, а я все никак не пойму, о чем, собственно, речь. «Что ты сделал для международного социализма?», «Иприта сколько ни есть, все мало», «Сан-Ремо – отстой, на сельских праздниках музыка лучше», «Моя жена на день рождения всегда об одном меня просит: свали на хрен из дома». Похоже, фашисты, коммунисты, эстрадные певцы и без пяти минут рогоносцы не переводятся. Такое ощущение, будто всех людей можно поделить на две-три группы: фашисты, коммунисты и исполнители женофобских песенок. В причинах споров я не разбираюсь, но самих этих людей знаю как облупленных. Штампованные, как детали на фиатовском конвейере: одинаковые фразы, одинаковые паузы. А вот Ренцо не интересуют ни «Битлз», ни американская музыка, ни танцульки, ни выходные костюмы, не говоря уж о Сан-Ремо и банальных шлягерах. Разъезжая с опущенными окнами, мы иногда подпеваем магнитоле, но только если на «Радио Турин» звучит правильная песня. Я знаю о Ренцо все: он рассказывал мне о своих родителях, жене, детях, о первой любви, попойках и потасовках. А еще – что ради забавы устроил у себя в гараже качалку, но не занимается: нет ни времени, ни силы воли. Под гири приспособил канистры из-под бензина: середину вырезал да цементом залил.

С Ренцо мне хорошо. Спрашиваю, не хочет ли он притормозить, выпить чашечку кофе все в том же фашистско-коммунистическо-женоненавистническом баре:

– Ну же, давай, подзарядимся перед погрузкой.

Задумавшись, он отвечает не сразу. Вырубает радио и говорит, что хочет мне кое в чем признаться. Я киваю:

– Валяй.

– Леонардо, я крупно влип. Ситуация безвыходная. Погорел на необеспеченных векселях. Теперь у меня отнимут все, что у меня есть!

Я молчу: а что тут скажешь? Молчу, мне ведь еще и восемнадцати нет, я даже не знаю, что такое вексель. Но чувствую, что просто обязан что-то сделать. Что угодно. Ренцо говорит, у него есть мыслишка, как все исправить. Я выслушиваю его. И сразу соглашаюсь, раньше, чем он начинает объяснять детали:

– Да, Ренцо, я тебе помогу.

Его мыслишка – ограбить ювелирный магазин. Он все организует, уже приметил один под Турином, там нас никто не узнает. Я поеду с ним, нужно просто посидеть в машине.

В подходящий день встречаемся пораньше, в шесть утра.

Едва отъезжаем, он мне говорит:

– Леонардо, давай все-таки вдвоем, так сподручнее.

На часах девять, ювелирный только что открылся. Там должно быть пусто, а народу не протолкнуться: две какие-то синьоры и жена хозяина, к тому же беременная. Я уговариваю Ренцо уехать, но он настаивает:

– Да мы уж почти внутри! Не дрейфь, Леонардо!

Первым делом подхожу к беременной, велю сохранять спокойствие, усаживаю.

– Никто не хочет вам навредить, – говорю я ей и тихонько шепчу в самое ухо, что пистолет у моего друга не настоящий и, если она не станет поднимать шума, мы через пару минут уйдем. – Просто игрушка, честно!

Не знаю, поверила ли она, но видно, что волнуется. Впрочем, ничего лучше я предложить не могу. Главное – молчит, мужу ни словечка: то ли не хочет рисковать, то ли все-таки не верит. Зато со мной тараторит без умолку – видать, от нервов. Спрашивает, зачем я это делаю:

– Ты же хороший парень, молодой, я по голосу слышу.

– Только один раз, – отвечаю, – у друга неприятности.

Ренцо забирает все, что может, с витрины и из-за прилавка, после чего мы сваливаем. Он на седьмом небе, я – даже не близко. Отдаю свою долю награбленного: мне эти деньги ни к чему, ему нужнее. Верю ему безоглядно. И как он меня благодарит? Сдает пару лет спустя, в 1972-м. Совесть, говорит, замучила. Раскаялся. Честным человеком стал. Это он-то! До сих пор поверить не могу.

Так я впервые в жизни попадаю в тюрьму, где и просиживаю до двадцати шести лет. Именно здесь обретает форму девятая заповедь: никогда никому не доверяй. Чужая душа – потемки. Я помог человеку, которого считал больше чем другом, почти отцом. Сделал доброе дело: спас его и его семью от разорения. Ущерб ювелиру покроет страховка – короче, все в выигрыше. Он же вместо благодарности подводит меня под приговор. А ведь я как раз встал на праведный путь: получил приглашение в национальную сборную по водному поло. Грандиозно. Каждая частичка моей души кипит от ярости. Когда попадаешь в такую идиотскую ситуацию, поневоле задумаешься: может, я просто не умею творить добро? Ну и кто мне поможет?

Из сборной – на нары

Февраль 1972 года (девятнадцать-двадцать лет)

За двадцать четыре часа до ареста я еще в бассейне, опекаю Каймана[4], величайшего игрока «Про Рекко» и сборной Италии. Самый счастливый день в моей жизни.

Вернусь на шаг назад, чтобы было понятнее.

Мне девятнадцать, через несколько недель, 24 марта, исполнится двадцать. Идет чемпионат по водному поло. Я играю за ФИАТ, самый младший в команде,