Тело медленно растворялось в пузырящейся кислоте…

«Отец!» — мысленно крикнул Том. Тело пропало.

* * *

Потом была панихида.

— Прими мои соболезнования. Пронзительный странный звук волынки…

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Том, но сделал это автоматически.

Его сознание, казалось, освободилось от телесной оболочки, он словно находился в иной реальности. На похороны пришло около тридцати человек, теперь они заняли свои места за спиральным столом.

Слово взял здоровяк с квадратной челюстью и рыжими, как у матери Тома, волосами. Он носил все зеленое.

— Это — Дервлин, — объяснила Труда. — Мой старый друг.

Здоровяк заморгал. Он хотел пошутить, объявив, что не такой уж он и старый, но потом решил, что в присутствии Тома шутка неуместна. Мальчик оценил его тактичность.

— Приятно с вами познакомиться, сэр.

— Нет нужды звать меня сэром, парень, — здоровяк провел короткими пальцами по медным волосам.

«Мама», — вспомнил Том. И тут же отогнал все мысли о ней.

Дервлин повернулся. На его спине — у здоровяка были широкие плечи и узкая талия — наискось был прикреплен футляр с двумя тонкими черными барабанными палочками.

Оказывается, он музыкант.

Одна из женщин за столом, Хелека, носила на спине черную перевязь-колыбельку. Внутри спал крошечный краснолицый младенец. Его маленький кулачок был сжат, а большой палец засунут в рот.

«Неужели и отец когда-то был таким? И вся жизнь была у него впереди?»

В одном из углов Дервлин устанавливал парящие в воздухе литавры, а молодая женщина пела:

В пещеры юности моей

Я возвращаюсь вновь,

Осталась там печаль друзей,

И вся твоя любовь.

Пока исполнялась поминальная песня, Антистита стояла возле центра спирального стола, бормоча благословение на староэльдраическом языке.

— Бенех и благое нех репас…

— Замечательно поет, — пробормотал Том, обращаясь к Труде, и вновь принялся отвешивать гостям поклоны, отвечая на их благословения.

На столе стояли поминальные пироги и тарелки с ароматными шариками риса. Были и другие блюда, названия которых Том не знал. Все хлопоты по организации поминок взяла на себя Труда.

И там, где смерть вершит свой суд,

Уж нет добра и зла.

Утихнут там и лорд, и шут

И завершат дела.

Дервлин вынул тонкие черные барабанные палочки и замер перед висящими в воздухе литаврами, ожидая своей очереди. Негромкий гул беседы, возникший сразу, как только люди приступили к еде, создавал звуковой фон песне.

Но детский крик опять живет,

И радует отца.

Одна игла пеленки шьет

И саван мертвеца.

Во время трапезы Том оставался спокойным: вежливый со всеми, кто желал ему добра, и обаятельный даже с теми немногими, у кого когда-то имелся зуб на отца. Однако все собравшиеся были искренне потрясены смертью Деврейга Коркоригана: она напомнила им о том, что и они вовсе не вечны.

Том еще раз поклонился им, абсолютно спокойный, как будто в мире ничего не произошло.

«Помни», — сказал он себе.

* * *

Дервлин играл, его барабанные палочки мелькали в воздухе. А женщина пела, и металлические искорки кружились, образуя вокруг нее сияющее облако.

«Помни, — сказал себе Том. — И не только смерть отца, но и то, что мать не пришла…»

— С тобой все хорошо, парень?

Музыка стихла, и Дервлин склонился над Томом. Невесомые барабанные палочки зажаты в сильных руках.

— Извините, э-э… Дервлин.

— Скорее это я должен извиниться. — Дервлин легонько прикоснулся палочкой к кончику носа Тома. — Мелодия была переделана сообразно моменту.

— Я понимаю, — Том отвел глаза. И подумал: «Он что-то не договаривает».

Дервлин отошел. А Том увидел, что Труда разговаривает со стройной женщиной спортивного вида, одетой в серую рубаху и красные клетчатые штаны. Ему потребовалось всего мгновение, чтобы узнать ее: та самая женщина-офицер, только без формы. Как напарник называл ее? И вспомнил: Эльва.

Женщины явно говорили о нем, и по губам Эльвы он прочитал фразу: «…ему четырнадцать стандартных лет».

Слишком молод для того, чтобы получить разрешение на жилище.

— Пора забрать тебя, парень, — сказала она, приближаясь.

* * *

Гости расходились.

— Такова Судьба, — быстро пробормотал Дервлин. — Мне жаль, Том.

Теперь Тому стало негде жить.

— Не волнуйтесь, — спокойно проговорил Том. — Я ждал этого.

Пятнадцать или шестнадцать мужчин и женщин в потертых рубахах и платках образовали в коридоре небольшую очередь.

— …все, что вам должны, — говорила Труда сутулому человеку во главе очереди.

Это были кредиторы отца.

Занавески сняли, и они комком лежали на каменном полу. Младший и старший Эличи, соседи из комнаты слева, протягивали свои занавески, отделяя свою часть бывшей комнаты семейства Коркориган. Глаза их были влажны от слез. С другой стороны занавеси тянула молодая пара. Они прожили тут всего гектодень, если не меньше, и поэтому не обращали на Тома никакого внимания.

— А вот это не трогайте, — резко крикнула Труда. Согнутая старуха, собравшаяся взять маленькую керамическую коробочку, замерла.

— Она моя! — Труда протянула старухе другую коробочку, украшенную резьбой: три переплетенные змеи-нарлы. — Возьмите это.

«Я помню, как отец делал эту шкатулку», — подумал Том.

Старуха взяла коробочку и протерла ее грязным платком, что-то ворча себе под нос. Потом повернулась и зашаркала прочь.

— Извини, Том! — Труда глубоко вздохнула.

— Я должен идти, — Дервлин похлопал Тома по плечу. — Береги себя, парень.

Скоро перед Томом и Трудой оказался последний кредитор, сутулый, просто одетый мужчина. Принимая кредит-ленты, он остановился, посмотрел на Тома и вернул часть медных мелких кредиток:

— Оставьте мальчику. Потом и он ушел. Том оглянулся.

Там, где раньше была комната, принадлежащая их семье, теперь висели занавески странных расцветок: блекло-желтого и непривычного зеленого оттенка.

* * *

Диск вращался со скрипом. Он был покрыт патиной, но край его, отполированный благодаря трению до блеска, сверкал серебром.

Скрипучие звуки шли и снизу. Ячейки, вставали на свои места и образовывали переход, ведущий на другую страту.