В четверг я иду к психологу. Не хочу, но знаю, что надо [17].

У меня есть еще одна проблема: подруги. Лорин, Беки и Кейт. Мы в своей параллели типа спортсменки, красотки и умницы [18]. Беки немножко тормозная; у нее круглое лицо с легкими веснушками и прямые, как струя воды, грязные светлые волосы до плеч. Она с меня ростом, но чуть похудее. Она думает, что просто шикарная, и хочет быть Лорин. Еще она сноб [19]. Еще есть Джен; она здорово играет в футбол и очень этим увлечена, но она такая растяпа, вечно до нее все до последней доходит. Она где-то метр шестьдесят, у нее мышиные русые волосы, и выглядит она очень по-ирландски. Как и все, по-моему [20].

Поверить не могу, что не упомянула еще одного своего лучшего друга, Марка. У него волосы до подбородка, он всегда после душа, всегда чистый. Хорошо играет в футбол, а еще он классный барабанщик. Мы с ним познакомились в пятом классе. Он этим летом основал группу, и я хотела стать у них вокалисткой. Пока мы с Марком были в группе вдвоем, все было нормально, но когда все стало всерьез, я ушла. Я очень хочу быть похожей на Марка [21]. По-моему, я слишком парюсь из-за того, что обо мне думают. Марк совсем не такой. Если бы я с ним не дружила, я бы и наполовину так счастлива не была. Если подумать, он, наверное, мой единственный настоящий друг [22].

Теперь про мальчиков [23]. Мне нравятся несколько мальчиков, но двое, на которых я больше всего обращаю внимание, это Кевин Уильямс и Джошуа Уолш. Кевин застенчивый, смешной и клевый. У него растрепанные каштановые волосы, и он выше метра восьмидесяти. Глаза у него роскошные, голубые, кошачьи и рот как у Джокера. Я ему как-то сказала об этом на биологии, и он усмехнулся и ответил, что знает. Джошуа на год моложе меня, но такой милый и славный. У него черные волосы, он ниже ростом, но сильный, и кожа у него фарфоровая, в веснушках. Вид у него такой, как будто он только что сошел с корабля из Ирландии [24].

У обоих мальчиков, как я заметила, есть небольшие дефекты речи. У Джошуа дефект, из-за которого он говорит как Кеннеди. Настоящие! [25] А у Кевина щелка между передними зубами, и он чуть шепелявит. Ыыы, это так мило [26].

Я дошла до первой базы — в смысле, до французских поцелуев, но думаю, готова и ко второй [27].

Одни говорят, что женщиной становишься, когда у тебя начинаются месячные, другие — когда теряешь девственность. Евреи же тебя признают женщиной, когда проходишь бат-мицву. Разумеется, в своей церемонии я видела шанс. Не особо-то мне было интересно петь фрагмент из Торы, нет, я мечтала блистательно дебютировать на сцене синагоги. В мюзиклах я играла с пяти лет и была готова сорвать овации. «Я покажу этим евреям, из чего сделана», — думала я, не в расистском смысле, конечно. И вот настал тот день. Все смотрели на меня — это как раз то, что мне нравится с детства, — а я с предвкушением глядела в толпу с бимы. Мама плакала от радости, сморкаясь в жилетку отца, который так и лопался от гордости. Я бы не удивилась, если бы родители зааплодировали стоя еще до того, как я закончу. Все шло, как надо.

Я пропела свои слова на иврите, как полагается полуеврейскому ангелочку — не имея ни малейшего понятия, о чем они. То есть это мог быть даже и призыв поддержать апартеид. В еврейской школе нас учили двум вещам: читать на иврите и читать на иврите. За год до бат-мицвы у нас был учитель, мистер Фишером, надо заметить, пугающий человек с застывшим выражением лица, ручаюсь, он и при землетрясении выглядел бы так же, как и во время сна. Ничто не могло вывести его из равновесия. Я сидела на первой парте, и мистер Фишер вызвал меня читать вслух Тору. Минуты через три я остановилась и спросила: «А что это значит?» Тут он впервые проявил чувства. Треснул рукой, похожей на бейсбольную перчатку, по столу прямо возле моей головы и заорал: «К директору!» Больше я вопросов не задавала.

Тот раз был не первым, когда я вляпалась в неприятности из-за вопросов, и не последним. В школе нас призывали задавать вопросы, но иногда, после этих самых вопросов, обвиняли в грубости или провокации. Теперь, когда я окончила школу и в конце коридора угрожающе не маячит кабинет директора, я могу задавать любые вопросы — любые, на фиг, какие пожелаю. Это приятно. И это еще и очень по-женски.

Но в тот важный для меня день смысл слов не имел для меня значения. Мне было плевать, что именно я пою; я просто хотела, чтобы у всех башню сорвало. Я выдала последние строчки своего фрагмента — ну что, исполнители «Скрипача на крыше», вам грозит увольнение — и на финальной ноте изо всех сил прибавила звука. И тут моя мечта превратилась в кошмар. У меня сорвался голос. Последняя нота вышла, как у Уильяма Ханга. Сердце заколотилось, и я почувствовала, как лицо превращается в свеклу, как с ним часто бывает, особенно, когда я позорюсь. В зале повисла тишина, я поняла, что сейчас заплачу.

Раздался первый смешок. Другой. И зал взорвался. Они все хохотали — и смотрели на меня с обожанием. Я увидела, как нервно хихикает Ким, ожидая мою реакцию. Я поняла, что несмотря на то, что все пошло не так, я всех порадовала, и я хотела, чтобы Ким поняла, что смеяться можно, поэтому засмеялась сама. Засмеялась от души. Я смеялась над собой. Мы все хохотали вместе — по-настоящему, долго.

Я почти уверена, что именно поэтому в тот день я официально стала женщиной. Не из-за глупого древнего обряда, когда детям дарят чеки, которые нельзя обналичить до двадцати пяти (серьезно? они все равно теряются). Нет, я стала женщиной, потому что превратила торжественный тихий зал в зал, полный нежданного смеха. Я стала женщиной, потому что впервые сделала то, что мне предстояло делать всю жизнь. Может, в тот момент я и не думала о важности этого события, но, когда оглядываюсь сейчас, убеждаюсь в этом.