В школе, как и дома, моей защитой было чувство юмора и выступления на публику. В классе я был типичным клоуном, без конца шутил, издавал дурацкие звуки, во всем пытался быть нелепым. «Смешной пацан» для них переставал быть просто «черным пацаном».

Смех не различает цвета кожи. Юмор разряжает любые негативные эмоции. Физически невозможно быть рассерженным, злобным и жестоким, когда тебя от хохота скрутило пополам.

Но в какой-то момент я стал замечать, что некоторые шутки, которые пользовались большим успехом в школе, на моей улице вызывали лишь недоумевающие взгляды — и наоборот. Я понял, что белые и черные по-разному воспринимают мои шутки.

Белым друзьям больше нравилось, когда я прикидывался очаровательным болваном или двигался, как персонаж из мультика. Однажды кто-то из белых ребят в школьном туалете стал поджигать свои пуки. Мне казалось, что это перебор, но всем остальным было смешно. Им нравились дурацкие каламбуры, игра слов и саркастичные высказывания, а еще они всегда требовали хеппи-энд — в конце все обязательно должно было закончиться хорошо.

Черные друзья предпочитали юмор с долей правды, более жизненный и грубый, чтобы внутри у шутки всегда был стержень сурового реализма. Глупое поведение они расценивали как слабость — если бы я решил пернуть на зажигалку у себя в районе, такую дурь из меня бы тут же выбили. Они лучше реагировали, когда шутки показывали, какой я сильный — в ход шли оскорбления, унижения, ругательства, особенно хорошо срабатывало осадить какого-нибудь выскочку. Им нравилось, когда кто-нибудь получал по заслугам — кармическое возмездие — даже если этим «кто-нибудь» были они сами. Черные очень любят смеяться над самими собой. Когда можешь относиться с юмором к своим проблемам, страданиям и трагедиям, жизнь становится немного легче.

Я научился маневрировать между этими двумя мирами. Когда мне удавалось рассмешить окрестных ребят, я не получал по щам. Если я смешил белых детей из школы, во мне не видели ниггера. Если я смешил папулю, моя семья была под защитой. Я стал приравнивать смех к чувству безопасности.

Маленький ученый, живший у меня в голове, стал искать «ответ на все». «Ответ на все» был мифической идеальной шуткой, которая обезоружила бы всех, кто ее услышал, вне зависимости от расы, цвета кожи, возраста, профессии, национальной принадлежности или сексуальной ориентации — никто не спасется от мощи этой шутки. Всю свою карьеру — да что уж там, всю свою жизнь я был одержим этой идеей. Я вечно подбираю идеальные слова, тембр голоса, интонацию, позу, уровень выпендрежа — все это однажды сойдется в одном безупречном моменте комедийной нирваны и чистейшей человеческой гармонии.

Несмотря на мои высокие стремления, жизнь в школе Богоматери Лурдской становилась все тяжелее. Я никогда не торопился списывать мои обостряющиеся проблемы в школе на расизм. Скрытое неуважение, многочисленные отстранения от занятий в седьмом и восьмом классе, неприглашение на вечеринки и школьные мероприятия… Я чаще объяснял это тем, что я был баптистом в католической церкви, а вовсе не тем, что я был черным в мире белых. Школа даже уговаривала родителей покрестить меня в католики, но они отказались, несмотря на то что это скостило бы двадцать процентов с годовых взносов. Они знали, что по успеваемости это была лучшая школа в округе, поэтому настаивали, чтобы я терпел.

Но переломный момент наступил в середине восьмого класса. Я был членом школьной футбольной команды и к тому времени показал себя лучшим защитником — у меня было семнадцать перехватов за десять игр.

Каждый год футбольная команда устраивала банкет в честь окончания сезона для всех игроков, их родителей и тренеров. Дети, которым выдавали награды, должны были сидеть в переднем ряду и выходить на сцену для принятия поздравлений. Поскольку у меня было больше всего перехватов, я должен был получить награду «Лучший защитник года». За неделю до этого сестра Агнес сообщила мне, что из-за моего отстранения от занятий (которое было еще до начала футбольного сезона) мне не разрешается сидеть в переднем ряду и принимать награду на сцене. Я был разочарован, но решил, что это справедливо — правило есть правило, и ведь все равно все знали, что я заслужил приз.

Но в день самого банкета я увидел своего белого товарища Росса Демпси, сидящим в первом ряду, готовым получать свой трофей, хотя нас с ним отстраняли вместе.

Эта несправедливость меня разъярила. Я пошел к родителям и рассказал, что произошло. Не сказав ни слова, они переглянулись, встали, и мы вместе ушли. Это был редкий, но важный момент полного взаимопонимания.

Домой мы ехали в полной тишине. Пару дней спустя, за ужином, папуля, не отрываясь от своей тарелки, сказал «с этой школой покончено».

Вот и все.

Тем летом было очень жарко.

Бизнес процветал, деньги лились рекой, и папуля решил, что может позволить себе купить домашнюю 8-миллиметровую видеокамеру «Кодак» и проектор. Вот это было реально круто. У камеры была такая резиновая штука под глаз и кожаный ремешок на запястье, чтобы ты случайно не уронил дорогущий аппарат на асфальт.

Если бы папуля родился в другом месте в другое время, он бы точно пошел в искусство. В подростковом возрасте кто-то из учителей одолжил отцу фотоаппарат, и он был в восторге. Бегал по всей Северной Филадельфии, фотографируя все вокруг, а после научился и сам проявлять пленку.

Но когда это стало отнимать слишком много времени и внимания, родители и учителя напомнили ему, что в жизни нужно работать и зарабатывать деньги. Фотография была недешевым хобби. Когда его отправили в интернат, фотоаппарат пришлось вернуть. Его сердце было разбито, но любовь к фотографии так и не прошла.

Новая видеокамера сделала его «тем самым» папой, который приходит на семейные посиделки или дни рождения и бегает там с камерой за детьми, заставляя нас улыбаться и делать что-нибудь смешное. Поскольку камера не записывала звук, он настаивал, чтобы мы вели себя нарочито карикатурно, как Чарли Чаплин, чтобы можно было передать эмоции без звука.

Папуля с камерой отрывался. Когда нужно было работать, он был сама серьезность. Но когда включалась видеокамера, ему вдруг хотелось, чтобы я прыгал, бегал и дурачился. Я же на камеру реагировал только так — меня невозможно было прогнать из кадра, даже когда он пытался снять что-то другое (да-да, это я изобрел фотобомбинг).

После съемок папуля бежал в подвал, приделывал простыню на стену и осторожно заряжал пленку в проектор. После череды неудачных попыток и чертыханий простыня на стене внезапно начинала светиться… и вдруг на ней появлялись мы! То поездка за город, то чей-нибудь день рождения. Это были наши семейные воспоминания.

Папуля иногда и на гитаре играл. Стакан виски стоял на столике, длинная сигарета висела на губе, глаза щурились от летящего дыма, и тут он начинал подбирать аккорды к песне Энди Уильямса «Тень твоей улыбки» или пытался сыграть какой-нибудь замысловатый джазовый рифф, на который его усталые работящие руки были не способны. Иногда он даже что-нибудь пел. Это всегда было что-нибудь романтичное — песни о любви поднимали ему настроение. Да и маме тоже.