– Значит, ныне вы даете Германии совет стать сговорчивее и мирнее, принизиться?

– Я – не знатная особа, чтобы мне можно было давать Германии советы. Но, может, именно потому, что я – иностранец, я лучше представляю себе положение Германии среди других европейских государств.

– Но что же можно поставить Германии в вину?

– Те пангерманистские идеи, которые так ясно высказываются немецкими публицистами известного лагеря. Вы хотите навязать, если не всей Европе, то большей ее части, немецкий дух, немецкую инициативу. Вы считаете, что только одна немецкая нация имеет право на расширение, что только немецкая мораль – выше всех моралей, что немецкая сила должна подчинить себе всякие другие силы!

– Вот, вот, браво! – с громким, радостным смехом заметил принц.

– Так вот видите, ваше высочество! – воскликнул я. – Вы согласны с этим! А это может вызвать между Германией и другими народами страшные недоразумения. Лично за себя могу уверить вас, что я скорее предпочту отдаться во власть всяким случайностям судьбы, чем подчиниться немецкой культуре, немецкой морали, немецкой силе. И лучше, чем стать гражданином немецкой Европы, я предпочту перестать быть европейцем вообще!

Уж не перешел ли я границы? На мгновение я подумал это, так как принц внезапно побагровел, и я видел, как бойкие закорючки его усов запрыгали над губами. Но усилием воли он заставил себя успокоиться, хотя от этого у него даже вздулись вены на висках. Ему хотелось доказать мне, жалкому латинянину, духовную силу германца.

Он погасил вспышку гнева методической перестановкой предметов на письменном столе, а затем сказал мне очень тихим, как бы принужденным тоном:

– Повторяю вам, господин Дюбер, что в иностранце, особенно во французе, испытавшем на себе тяжесть немецкого меча, меня не удивляют подобные взгляды. Согласитесь однако, что именно то, что вы говорите, оправдывает недоверие Германии к своим соседям… Но то, что естественно в иностранце, не может быть терпимым в немце. Поэтому общайтесь, сколько вам будет угодно с вашим другом Циммерманом… Но посоветуйте ему быть осторожнее в словах и в действиях. Когда исповедуешь подобные взгляды, небезопасно возиться со взрывчатыми веществами. – Он сам улыбнулся последним словам и продолжал, окончательно овладев собой: – Вы, конечно, понимаете, что я просто шучу. Я не принимаю Циммермана за анархиста. По-моему, его идеи несравненно опаснее его взрывчатых веществ. Так пусть же он воздержится от каких-либо манифестаций во время своего пребывания в Ротберге, и я освобождаю его от какой-либо симпатии, даже от какой-либо вежливости по отношению к моей особе. Вы это скажете ему, не правда ли?

Я поклонился.

– Я рассчитываю на это, – продолжал он, – и поэтому не вижу ничего неудобного в ваших дружеских сношениях с ним. До свидания, господин Дюбер, возвращаю вам вашу свободу. Будьте добры передать мои сожаления и извинения вашей сестре за утренний инцидент.

Возвращаясь к себе, я думал о словах принца и о страстных речах Молоха за обедом и говорил себе:

«Что значит маленький немецкий принц, надувшийся от собственного великолепия, что значит даже какой-нибудь император с лихо закрученными усами и замашками феодалов против союза природы, искусства и любви? Молох прав. Германия капралов – ложная, преходящая Германия. Настоящая Германия, вечная Германия – это Германия Канта и Шопенгауэра; это Германия Шарлотты и Вертера, Германия «Интермеццо». Пусть погибнет Германия капралов – и все народы мира склонятся перед этой привилегированной родиной мысли и гармонии!»

Приходилось ли вам испытывать иногда по утрам в привычный час пробуждения такое чувство, что хотя вы и спали достаточно, чтобы удовлетворить организм, но вам все же хотелось бы не отрываться от объятий сна, а наоборот – зарыться в них, чтобы избежать смутных беспокойств нарождающегося дня, начинающейся жизни?

В эту ночь я отлично проспал целых семь часов в маленькой тюрингской кровати. Уже давно сквозь полусонное оцепенение до меня доносились голоса с террас соседних вилл, шум шагов на лестнице, взвизгивания играющих на улице ребятишек. И вдруг я почувствовал, как свежие губки Греты, ласково касаясь моих волос, укоризненно сказали:

– Лентяй! Восемь часов, а он все еще в кровати! Это из-за праздника? И тебе не стыдно?.. А я сейчас позавтракаю на скорую руку с госпожой Молох и пойду с ней посмотреть на приготовления.

С протестующим ворчаньем я отвернулся к стене. Слова Греты «праздник», «приготовления» только увеличили обаяние сна. Я зарылся в подушки, но тут же вскочил, окончательно разбуженный. Со стороны замка прогремел пушечный выстрел, и ему ответили радостные крики, послышавшиеся со всех сторон. Я осмотрелся по сторонам. Комнату победоносно заливало солнце. Тень от флага, повешенного на террасе и колебавшегося в утреннем ветерке, дрожала на стене. И я сейчас же понял, почему мне так не хотелось просыпаться, несмотря на очаровательную ясность утра, несмотря на радостное оживление улицы, несмотря на зов Греты и обещание встретиться в Фазаньем павильоне с принцессой.

Это было второе сентября, день Седана. Если в замке стреляют из пушек, если мальчишки Ротберга разоделись в праздничные платья, несмотря на обыкновенную среду, если голубой флаг Ротберг-Штейнаха развевается около балкона, если, наконец, сегодня днем в присутствии всего двора и народа при звуках фанфар и приветственных речей в Тиргартене будет снято покрывало со статуи Бисмарка, то все это потому, что тридцать лет тому назад в такой же солнечный день, как сегодня, пало семнадцать тысяч французов, а остальные сто семнадцать тысяч предпочли сдаться, чем бесцельно погибнуть; благодаря чему Вильгельму I достались знамена, орлы, оружие армии вплоть до шпаги французского императора.

В этот день во всей Германской империи большой праздник. Даже школьники знают, что в этот день Германия воскресла из пепла. Старая Германия уступила ей свое место, и перед изумленным миром молодая восстала с поднятым мечом в руках.

Это – день Седана.

Как печально было у меня на сердце! И, занимаясь своим туалетом, я пытался проанализировать причину этой печали.

«Разве я виноват, что маршал Мак-Магон не досмотрел флангового движения Фридриха-Карла? Что он неосторожно прижался к железной дороге? Что он отодвинулся к Седану, отвратительно выбранному месту? Что 31-го августа, в тот момент, когда враг начал окружать его, он отдал строгий приказ по армии, назначая на «следующий день» отдых всей армии? А на «следующий день» была битва при Седане, далеко оставившая позади себя Павию и Ватерлоо.

Виноват ли я, что в семь часов вечера генерал Вимфен неосторожно лишил командования Дюкро, который по крайней мере спасал остатки армии? Виноват ли я, что в этот день слепой случай поражал все, в чем были судьбы Франции? И виноват ли я, что со средины августа император Наполеон III истекал кровью?

Я родился на свет в тот момент, когда все это было уже в прошлом. Самое сильное ретроспективное горе не может изменить тут что-либо. Неужели моя душа будет носить траур в годовщины Азинкура, Трафальгара? Оденется ли она в праздничные одежды в годовщины Бувина, Пай, Аустерлица? Жизнь превратится в кошмар, если прошлое будет на все набрасывать свою тень. Я ответственен только за самого себя. Так отступите же назад вы, призраки истории! Пусть мертвые хоронят своих мертвых!»