Леля так растерялась, что не могла вспомнить, кто говорил — мужчина или женщина? Шла со службы к метро, чувствуя, как что-то тяжелое навалилось и давит на плечи.

Стеснялась называть его Гошей, идиотка! Спросила однажды, как вас зовут дома? Знала, что у него мать и сестра Изольда. «Дома меня зовут Гоша», — сказал он и улыбнулся виновато…

Навстречу шли веселые крепдешиновые женщины под руку с веселыми мужчинами. «Если ты меня любишь…» — смеясь, сказал за спиной у Лели женский голос.

«Как я устала, господи!» — думала она, входя в метро.

Мура устраивала прием для близких друзей. Она теперь никогда не говорила: «У меня будут гости» Она говорила: «У меня будет прием». Первой пришла тетка. Помочь. Тетку хлебом не корми, дай участвовать в приеме. Открывая ей дверь, Мура сказала, как говорила всегда: «Ты совсем не стареешь, тетечка!» «Стареть неприлично», — как всегда, ответила Жанна Иоганновна.

Вдвоем они начали перетирать бокалы, столовое серебро.

— Нынешнее серебро! — щурясь, сказала Жанна Иоганновна. — Разве такое было в имении у твоего отца!

Опять это имение! Тетка несносна. Уже сколько раз было сказано!

— Да что ты все боишься! Сейчас другие времена.

Глупа, как овца, говорит про Жанну Иоганновну Анисимов, и следует признать, что — сущая правда. Ничто так не раздражает, как глупая самоуверенность. «Все боишься…» Если бы в свое время страх не погнал Муру туда, куда он ее погнал, в постель к Анисимову, где бы они были сейчас со своими имениями, аристократическими связями, национальностью «немка» в паспорте? Где? Что там ни говори про Анисимова, хоть называет его Мура в крайнем раздражении «Иван-дурак», но ведь он спас их.

Когда-то — глупенькие! — обсуждали с Лелей, что истинней: бог есть любовь или любовь есть бог? Умора! Страх есть бог — вот истина! Чего не сделаешь из страха быть изгнанной, узнанной, пойманной! «Вашего отца зовут Иероним Францевич?» О, она не так, как эта дура Лелька! У той все написано на ее красивом лице. А о том, что Мурой движет страх, не знал никто. И, разумеется, Анисимов. Потому и попался так легко. Разве бы он женился на дочери помещика? А уж когда женился, принимай грехи на себя и прячь концы в воду. Не всем удавалось, а Ивану удалось, не такой уж, видно, дурак.

Вспомнила Лелю… Она часто ее вспоминала. И жалела, да, жалела, несмотря на обидное, стародавнее: «…каждый день видеть Анисимова, даже выходных не иметь». Вот так. Когда-то клялись в вечной дружбе. Леля-то плюнула на клятвы, а Мура — нет. Но об этом тоже никто (и Лелька!) не знает. Выскочила замуж за голодранного эмигранта. С ее-то данными! И всю жизнь промучилась с ним. Его и в двадцать девятом забирали, и в тридцать седьмом, и уже окончательно — в сорок втором. С высшей мерой. Лелька осталась без ничего, с детьми, черт знает где, и если бы не Мура, то и квартиру бы в Москве потеряла.

Другие времена, считает тетка. Ей-то откуда известно, какие сейчас времена? Этого даже Мура не знает. Пожалуй, что-то знает Иван-дурак.

— Опять начинается, — сказал он недавно, уткнувшись за завтраком в «Правду».

— Что начинается? — спросила Мура, но он ничего не прибавил к своему сообщению.

После его ухода она развернула газету: ругают какого-то Сомерсета Моэма, космополитов. Ну и что?

Сегодняшний прием устраивается для Чернопятовых. Значит, все — по первому разряду. Мура достает из массивного орехового дерева буфета мейсенские тарелки, ставит на стол бронзовые витые подсвечники…

С Чернопятовыми познакомились в Швеции в конце войны. Они приезжали в Стокгольм ненадолго, с какой целью — Мура не знала. Знала только, что Анисимов боится Чернопятова и рад, что Мура в два дня подружилась с его женой — Анной Егоровной, Нюсей.

— Чернопятов — человек страшный, — сказал Анисимов Муре шепотом на улице.

Она обомлела. Таких слов от Анисимова раньше не слышала, никогда никому не давал характеристик, разве что тетке: «Глупа, как овца».

— Это он в тридцать седьмом разбирался с делом Гараи и этих венгров, что вместе с ним. И он же подцепил их в сорок втором.

…В сорок втором, перед отъездом в Швецию, Анисимов принес домой эту новость: Гараи арестован.

— Опять? — ахнула Мура. Разговаривали за обедом.

— Говорят, что будет высшая мера. — Анисимов налил себе боржоми в высокий стакан. — Допрыгались.

Мура решила, что это тот случай, когда она должна увидеть Лелю. Опасно, конечно, но она решилась и, раздобыв на другой день адрес в справочной, поехала на Ольховку.

Лели не было, а квартиру опечатывали. Двое. Мужчина и женщина.

— Вы кто же, извиняюсь, будете? — спросил мужчина, глядя поверх очков.

— Знакомая, — спокойно ответила Мура. И поинтересовалась: — А что же с квартирой будет?

— А квартиру заберут, раз за нее платить некому. Семья-то в эвакуации.

И Мура внезапно поняла, что надо платить. Надо платить за эту квартиру, а там видно будет. Ничего страшного, перечислять со счета, вот и все. Как перечисляют за свою квартиру и за теткину комнату.

Прямо с Ольховки, чтобы не передумать, Мура поехала в сберкассу и оставила распоряжение…

«…И он же подцепил их в сорок втором». Тогда в Стокгольме на улице шепотом Анисимов сказал ей, что многое, очень многое зависит от Чернопятова. «Что?» — спросила Мура. И он вдруг ответил: «Жизнь».

Вот оно что. Значит, и от Чернопятова зависит, кого казнить, кого миловать? Казнить Анисимова или миловать? В первый раз видела своего дурака таким испуганным.

А с ней страшный Чернопятов притворялся покорным и заискивающим. «Можно мне называть вас Мурой? Нюсе — можно, а мне — нет?» — «Вы еще не заслужили», — дерзко отвечала Мура. Со страшными только так — дерзко и независимо.

С тех пор, вот уже пять лет, Чернопятовы — первые гости, Нюся — лучшая подруга.

— Иван Данилович, — сказала она Анисимову, входя в прихожую. — Займите пока моего благоверного, а я похищаю Муру.

Женщины ушли в спальню.

— Что-нибудь случилось? — спросила Мура, садясь на кровать.

— Да ничего особенного. — Нюся остановилась перед высоким зеркалом, внимательно разглядывая себя круглыми синими глазами. — Ты знаешь такую фамилию — Гараи?

— Да, — неуверенно произнесла Мура, лихорадочно соображая, что именно известно лучшей подруге. — А почему ты спрашиваешь?

— Жоржа арестовали.

— Жоржа?

Ах, да, Жорж — первый муж Нюси, разошлись еще до войны, лет десять назад.

— Оказывается, его во время войны забирали, — тараща глаза, рассказывала Нюся. — А потом освободили, актировали. Ну есть такая форма, мне Чернопятов объяснил (Нюся всегда называла мужа по фамилии), это когда человек уже все равно умирает. Но Жорж выжил, представляешь, вернулся, выжил, а сейчас его опять забрали. И