совершенно недоступен. Если речь идёт о стране, где читатель живёт, тогда ещё видимость смысла есть. Это его не завоевали или, напротив, это он (его предки) завоевали, тем самым обеспечив ему условия для жизни. Но если смотреть со стороны, то вдруг ужасающе становится ясно, что всякие походы – это просто драка из-за куска, а то и желание выплеснуть накопившуюся злость или покомандовать.

Александр Невский имеет смысл только, если считать, что смысл твоего существования – не быть «под немцем», что бы это ни значило. Немцы бы твоих предков изничтожили или тебя изничтожат. Что вообще-то среди твоих предков, возможно, большинство как раз немцы, если не по отцу считать, это не очень понимается. Кажется, что я – существо уникальное благодаря стечению обстоятельств, и если в «обстоятельствах» – война, значит, без войны меня бы не было. Это сведение себя к «среде», а ведь уникальна-то как раз не среда, а душа. Великий художник выше «национального», и не бывает «национальной музыки». Так и литература тоже к языку привязана лишь формально, а суть любого творчества – не нацией задаётся, а то бы нацисты были величайшими творцами, а на деле – такой коктейль, такой коктейль… И дело не в том, что смешение наций особо продуктивно (это очередной расистский миф, предрассудок «бульварной генетики), а в том, что между условиями для творчества и творчеством – разрыв, пропасть, куда больше, чем между обезьяной и человеком, и никаких промежуточных звеньев даже не ищут – ясно, что их нет.

История как кровавое вскапывание, окапывание людей, словно люди это картошка, – это не просто фикция, это очень скучная фикция. Человека уверяют, что сейчас скажут самое главное о его жизни, о том, откуда он и зачем, что он может, но говорят самое ничтожное и не имеющее ни малейшего отношения к его жизни. Каждый о себе знает, что главное в нём – не результат истории, чьих-то побед или поражений, а нечто совсем иное. Человек не делается историей, а делает историю, этим и свободен.