К Мартину присоединяется его редактор и непосредственное начальство Гарольд Мэппин, он рухнул на соседнее ложе (копия римской фрески, первый век нашей эры) и сообщил, что почти весь номер зарубили. “Остались только ваши “Брюзги и скряги”, они прошли на ура. И это называется жизнь! Я должен вздремнуть, иначе мне конец. Дебора меня вконец ночью измочалила. Огради нас господь от молодых женщин”.

В политике руководства наметились перемены: Министерство финансов сочло, что новые проекты, связанные со здравоохранением, обходятся слишком дорого, исследования доказывают то, что Мартин давно подозревал: чем больше мы убеждаем людей молодых заботиться о своем здоровье, тем меньше им хочется нас слушать, здоровьем интересуются лишь те, кто его потерял и кто уже состарился. Осенний номер должен сконцентрироваться не на угрозах, а на утверждении позитива. И еще: журнал теряет подписчиков, “Деволюцию” перестали покупать даже его главные читатели — правительственные учреждения, теперь и они страдают от сократившегося бюджета.

Все это сообщает Гарольд Мартину, устраиваясь на подушках, Мартин доволен и польщен доверием босса. А у босса есть для него еще более важная новость: он решил не перебрасывать Мартина в Комиссию по реформе системы социального обеспечения:

— Такой, как вы, там со скуки помрет. В нашей команде вы нужнее. Что скажете насчет статьи о смягчении холестериновой угрозы на основе новейших данных науки? Англии нужны жизнеутверждающие новости.

— То есть что-то вроде “А знаете, оказывается, сэндвичи с чипсами нам вовсе не враги”? — Мартин спрашивает иронически, но Гарольд вполне серьезно говорит:

— Вот именно, — и засыпает, не дожидаясь дальнейших комментариев. Руки он закинул за голову, как младенец.

Гарольду около пятидесяти, он крупный, шумный и волосатый, с острым взглядом. В редакции считают, что он аутист, ну если не аутист, то синдром Аспергера у него явно наблюдается, и ищут в интернете симптомы, чтобы подтвердить свою уверенность в том, что его способность к социальному взаимодействию ничтожна, поэтому его можно считать неадекватным и, соответственно, игнорировать. Мартин же с ним всегда ладил идеально.

Окрыленный, в приподнятом настроении, Мартин идет домой. Доходит пешком до Трафальгарской площади и едет на Барнет по Северной линии от Черинг-Кросс до Кентиш-тауна. С тех пор как эту линию построили сто лет назад, поколение за поколением служащих Вестминстера возвращаются домой в Кентиш-таун именно этим маршрутом. Идешь какое-то расстояние пешком — и для того чтобы пройтись, и чтобы не пересаживаться на “Набережной Виктории”. И как многие до него, он подходит к дому со смешанными чувствами: желание увидеть семью борется в нем со смертельным страхом, что она вообще существует. Ожидающая его семья — источник и величайшего счастья, и величайшего ужаса. Когда-то Мартин был молод и свободен, теперь у него есть обязательства, он не имеет права думать только о себе.

Если его из просто редактора сделают ответственным редактором, на что шансы, как он понимает, вполне реальны, его жалованье увеличится на целых шесть тысяч фунтов в год. Это означает, что Хетти сможет по-прежнему сидеть дома с ребенком и никакая няня им не понадобится. Он хочет жить в своем доме один. Хетти он не считает отдельным от себя существом, ведь она с ним единая плоть. Рождение Китти сначала разрушило было эту едино сущность, появился кто-то чужой, от кого хотелось избавиться, но сейчас он и свою дочь ощущает как продолжение себя.

И в детстве и в юности Мартину приходилось дорого платить за возможность побыть наедине с собой: мальчишкой он сидел подолгу на холоде в уборной во дворе и читал, читал, надеясь хоть немного собраться с мыслями, но даже и в этом чтении он не был наедине с собой, ведь приходилось читать по указке учителей, чтобы потом обсуждать прочитанное в классе, иначе не сдашь экзамены, а если не сдашь экзамены, надеяться тебе не на что. Теперь Мартин зрелый, независимый мужчина, и сама мысль о том, что рядом живет кто-то чужой, ест с ним за одним столом, смотрит вместе с ним телевизор, знает его тайны, кажется ему настоящим кошмаром. Ценность денег ведь не в том, что мы можем на них что-то купить, а в свободе распоряжаться своим временем, быть где тебе хочется и с кем хочется — или в полном одиночестве.

Домашний мир, по крайней мере, привычен, хотя в последнее время миром его назвать трудно, в доме все вверх дном, Хетти мечется как угорелая, ребенок плачет, в холодильнике пусто. Но эту густонаселенную приватность выбрал он сам, именно такой жизни он хотел, именно ей он радовался. Его семейное счастье было похоже на русскую игрушку-неваляшку. Бессонные ночи, детский плач, ссоры с Хетти по пустякам — сколько раз казалось, все вот-вот рухнет, но нет, равновесие вдруг обязательно восстанавливается, и опять все у них хорошо.

Но сейчас Хетти звонит ему на мобильный, взволнованная, радостная, и сообщает, что няня-полька уже поселилась в гостевой спальне, — у него, Мартина, беспардонно отняли время, которое принадлежит только ему, отняли дом, личную жизнь, и кто отнял? Хетти, та самая Хетти, которая должна бы заботиться о его благополучии, но куда там, ей важнее ее собственное. Мартин одергивает себя. Он не должен так думать. Все будет хорошо. Нельзя быть одиноким волком, сейчас все помешаны на том, что люди обязательно должны быть вместе. Он придет домой, не будет выражать недовольства, постарается найти со всеми общий язык.

Мартин не ожидал того, что встретило его дома, когда он отпирал парадную дверь: вечно встрепанная Хетти аккуратно причесана, на ней чистая выглаженная блузка и свежие джинсы, она улыбается ему, словно рада его видеть, и ни жалоб, ни упреков, какие обычно обрушивала на него с порога. Он и забыл, какая она, оказывается, хорошенькая. На ней снова лифчик, грудь перестала быть бесформенной горой плоти и превратилась в два отдельных холмика. Фигура как до беременности. Наверное, она уже давно обрела свои прежние очертания, только никто этого не замечал, и уж тем более сама Хетти.

— Китти спит в Агнешкиной комнате, — говорит Хетти, — а ужин на столе.

И в самом деле — ужин на столе, и все как в старые добрые времена до появления Китти: деликатесы из дорогой кулинарии, никаких грошовых жестких котлет и вареного картофеля и в помине, зато разные ложечки для соусов, всякие вкусности в баночках, которые Хетти еще вчера пылко обличала как пустую трату денег и лишние калории. Однако Агнешка вне пределов видимости, она, как выясняется, ушла обучаться танцу живота.

— Танцу живота?! И мы доверим этой животной танцовщице нашего ребенка?!

— Надо же быть таким старомодным занудой! — говорит Хетти. — Сейчас все танцуют танец живота, это гораздо полезнее, чем система Пилатеса. Танец живота учит нас расслабляться, владеть своими мышцами, ощущать здоровую радость движения.

Хетти рассказывает Мартину, что Агнешка надеется получить диплом преподавателя на вечерних курсах для взрослых и даже открыть свою собственную школу в Лондоне. Она обожает танцевать. Одно время даже танцевала в Ансамбле польского народного танца, она тогда училась в шестом классе, и ей позволяли в школе один раз в неделю пропускать уроки. Говорит, конкурс был чуть не пятьсот человек на место, а выбрали ее.