мужа, но испытывала к нему весьма малую привязанность. И она видела слишком много обреченных на смерть во времена Террора, чтобы разделять заботы Летиции в отношении опасностей, подстерегавших Наполеона. Однажды вечером ранней осенью 1799 года, когда Жозефина обедала с Гойе, одним из директоров, прибыл курьер с сообщением о том, что Наполеон высадился близ Фрежюса во Франции после того, как по всему пути от Александрии его преследовали ядра английских крейсеров. Она была шокирована и обескуражена, но сразу поняла, что ей следовало делать. Вызвав экипаж и всадников сопровождения, она поспешила на юг, намереваясь добраться до него еще до того, как его разум окажется отравлен злобствованиями семьи.

Это было разумное решение, но ей не повезло, так как она выбрала более восточную дорогу и пропустила его продвижение на север. Взбешенная, она повернула назад, но было уже слишком поздно. По прибытии в Париж она обнаружила свои упакованные и увязанные сундуки в приемной на улице Шантерен. Семья успела сказать свое слово, и Наполеон был преисполнен решимости развестись с ней.

Жозефине приходилось переживать и более тяжелый кризис в Кармелитской тюрьме, до того как термидор освободил тех, кто ожидал гильотины. Многие часы простояла она перед запертой внутренней дверью дома, умоляя открыть ее, а потом упрашивая Гортензию и Эжена заступиться за нее. Наконец дверь растворилась, и Наполеон обнял ее, причем по его лицу катились слезы. Семья проиграла крупнейшее сражение, но войне предстояло длиться еще по крайней мере лет десять.

Между тем перемирие было необходимо. Каждый член клана Бонапартов — Богарне вместе со всеми друзьями и зависимыми от них людьми, поддержкой которых они могли заручиться, были необходимы для решения более неотложной задачи — превращения Наполеона во властелина Франции, который бы заменил якобинцев, неороялистов, эгалитаристов, конституционалистов и все другие партии, которые терзали Францию в последнем десятилетии. Такая попытка могла бы иметь успех до того, как Наполеон уехал в Египет, но теперь, когда итальянская политика оказалась несостоятельной и страна вопила о необходимости сильного правительства, решающий шаг к тому, чтобы поставить себя во главе событий, почти с полной определенностью должен был закончиться удачей при условии, что он был бы тщательно отрепетирован. В течение нескольких часов после своего возвращения Наполеон зондировал директоров, и, обнаружив, что все они не были склонны откликнуться на его предложение уйти в отставку, он решился на государственный переворот.

В мире измен, где трескучие политические фразы заменяли быстрые решения на поле боя, Наполеон не был уверен в себе и отчаянно нуждался в опытных политиках, которые могли бы давать ему советы и направлять его усилия. К счастью, они оказались у него под рукой, и дом на улице Шантерен стал местом встреч половины политических оппортунистов Парижа. Правильный выбор времени и, по крайней мере, кажущаяся легальность были важнейшими условиями, и бонапартисты с помощью Жозефины приступили к работе с каждым, кто представлялся полезным в политическом плане.

В среде заговорщиков выделялся Жозеф, теперь уже опытный в таких делах и считавшийся членами всех партий настойчивым, надежным, человеком дела, и Люсьен, чьи способности в политической области не подвергались сомнению, но чья репутация была не совсем прочной и надежной. За недели, прошедшие между возвращением Наполеона в Париж и государственным переворотом, известным как брюмер из-за его места в календаре республиканцев, Наполеон полагался на этих двоих больше, чем когда-либо еще в своей жизни. Жозеф и его жена Жюли были особенно полезны на ранних стадиях заговора, так как они привлекали на свою сторону не принявших на себя никаких обязательств политиков и солдат, в то время как сестра Жюли, Дезире, только что вышла замуж за загадочного Бернадотта, возможного соперника Наполеона. Люсьен продолжал трудиться в Совете пятисот и преуспел в вербовке около шестидесяти депутатов, на которых можно было рассчитывать в поддержке заговора. Жозефина с успехом использовала свои чары в убеждении троих из пяти директоров и похожего на Макиавелли Талейрана. Аббат Сьейес, теоретик Директории, уже склонялся в пользу захвата власти Наполеоном, другой директор, Роже Дюко, был также покорен этой идеей. Баррас, в то время наиболее могущественный человек во Франции, уже удалился в свое загородное поместье, чтобы наслаждаться судьбой, которая выпала ему, так что оставались лишь двое, Гойе и Мулен, оба исключительно честные люди, которых невозможно было подкупить и которые предпочли бы не иметь никакого отношения к дворцовому перевороту. Наполеон чувствовал, что мог быть уверен в большинстве военных, хотя трое из прежних республиканцев, Ожеро, Журдан и Лефевр, в последний момент вызвали у него некоторую тревогу. Муж Полины, Леклерк, был уже своим человеком, и никто, казалось бы, не говорил мужу Элизы Баччиоки, будто происходит что-то необычное. Бернадотт оставался непредсказуемым вопреки сильному давлению со стороны Жозефины и своего свояка Жозефа. Можно было также полагаться на Луи, профессионального солдата, а двое младших детей все еще оставались в школе и ничему не мешали.

18 ноября, через тридцать четыре дня после возвращения Наполеона в Париж, заговорщики приступили к действиям. Совет старейшин и Совет пятисот прервали заседания и переместились во дворец Сен-Клу, мотивируя свои действия опасностью захвата власти якобинцами. Офицеры Бонапарта заняли позиции в стратегических точках города, и вначале казалось, что переворот может произойти почти без лишних усилий. Затем начались трудности, и вину за плохо продуманные стадии заговора можно возложить только на центральную фигуру, которая была совершенно неподготовлена к такого рода ситуациям. Когда Наполеон обратился к Совету старейшин, предостерегая от несуществовавшего заговора, его речь носила столь банальный характер, что друзья вытащили его из зала. Растревоженные и неуверенные законодатели спорили, колебались и затягивали обсуждение. Отставка некоторых из директоров ничего не прояснила в отношении того, что происходило в Оранжерее внизу, где Люсьен пытался выиграть время, разглагольствуя перед коллегами в своем лучшем республиканском стиле. Начинало казаться, что тщательно продуманный заговор заглохнет под взрывом иронического смеха.

В Совете старейшин это уже почти началось. Наполеон произносил громкие слова о Божестве битв и Богине судьбы, пока Бурьен не прошептал ему: «Остановитесь-ка, генерал, вы не знаете, что говорите!» Но в Оранжерее, где Люсьен вел битву за свою жизнь, не было смеха. Вместо этого раздавались отдельные выкрики «вне закона» со стороны возмущенных депутатов, и протесты умножились, когда появился Наполеон, так что вскоре ни он, ни Люсьен не могли заставить себя слушать. Депутаты перебивали друг друга и шумели вокруг запинавшегося победителя Италии, выкрикивали требования о его выдворении и выталкивали его. Наполеон вырвался вперед с криком, что его пытаются убить. Люсьен взобрался на