— Как плавалось, мистер Трентон? — вскричал Чарли Манци из-за стойки. Чарли был веселым толстяком с большой копной черных курчавых волос, способным, однако, на самое злобное ехидство.

Я поспешно стряхнул воду с плаща, дрожа, как промокший пес.

— Я как раз всерьез задумался, не стоит ли сменить автомобиль на каноэ из бересты, — заявил я. — Здесь ведь самое дождливое место на всем Божьем свете.

— Вы так думаете? — бросил Чарли, нарезая салями, — на Гавайях, на горе Байлеале, кажется, выпадает четыреста шестьдесят дюймов осадков в год. Что в десять раз больше, чем здесь. Так что не жалуйтесь.

Я забыл, что хобби Чарльза — рекорды. Метеорологические рекорды, бейсбольные, рекорды высоты, скорости и тучности, рекорды в поедании дыни, стоя на голове. Жители холма Квакеров знали, что в присутствии Чарли Манци никогда нельзя называть что бы то ни было наилучшим или наихудшим в мире Чарли всегда мог доказать, что это не так. Самая низкая температура, зафиксированная на североамериканском континенте составляет минус 81 градус по Фаренгейту, и было это в местности Сноу на Юкконе в 1947 году, так что не пытайтесь убедить Чарли, будто нынешняя ночь — „наверно, самая холодная ночь в истории Америки“.

Для хозяина чрезвычайно многопрофильной лавки Чарли был дружелюбен, болтлив и любил пошутить с клиентами. По существу, веселые перебранки с Чарли главным образом и привлекали клиентов в его грейнитхедский магазинчик — если не считать той мелочи, что для многих из них это была ближайшая лавка в округе. Некоторые клиенты отправляясь за покупками, заранее подготовив, что скажут Чарли, надеясь, что одержат над ним верх. Но редко кто побеждал его. Чарли прошел трудную школу издевательств еще давно, когда был толстым и неуклюжим ребенком.

Несчастное детство и одинокая юность Чарли еще больше усугубили его личную трагедию. Судьба улыбнулась ему, и Чарли в тридцать один год встретил и женился на красивой, трудолюбивой учительнице из Биверли. Через два года ожиданий, несмотря на какие-то гинекологические осложнения, жена Чарли родила ему сына, Нийла. Но тут же врач предупредил их, что следующая беременность может убить миссис Манци, поэтому Нийл должен оставаться их единственным ребенком.

Они оба так обожествляли сына, что в Грейнитхед даже начали сплетничать — дескать, „если они так будут развращать парня, то совершенно его испортят“, резюмировал эти сплетни старый Томас Эссекс. И надо же было случиться, что одним дождливым днем на салемской Бридж-стрит Нийла, едущего на новехоньком мотоцикле, подарке родителей на восемнадцатилетие, занесло, и он врезался головой в борт проезжавшего грузовика. Он умер через пятнадцать минут.

Созданный каторжным трудом рай Чарли рассыпался на куски. Жена бросила его, то ли потому, что не могла видеть, как он страшно горюет по сыну, то ли потому, что не могла дать ему других детей. Так что у него не осталось ничего, кроме лавки, клиентов и воспоминаний.

Мы с Чарли часто разговаривали о том, что с нами случилось. Иногда, заметив, что я особенно подавлен, он приглашал меня в маленькую подсобку, обвешанную заказами клиентов и японскими порнографическими календарями, наливал мне стакан виски и рассказывал, что он чувствовал, узнав, что Нийла больше нет. Он советовал мне, как с этим справиться, как смириться и научиться жить заново. „Не давай себя уговорить, что не следует переживать. Это неправда. Не давай себя уговорить, что легче забыть о том, кто уже умер, чем о том, кто бросил, — и это неправда“. Мне припомнились эти его слова, когда, промокший и замерзший, я стоял в его лавке в ту бурную мартовскую ночь.

— Чего вы ищете, мистер Трентон? — спросил он меня, одновременно взвешивая кофе в зернах для Джека Уильямса с бензоколонки.

— Главным образом, спиртное. Я подумал, что как раз в такую погоду пригодится что-нибудь для разогрева.

— Ну, тогда вы знаете, где оно стоит, — сказал Чарли, махнув пакетом с кофе в сторону прохода между полками.

Я купил бутылку „Шивас“, две бутылки замечательного вина „Стоунгейт Пино Нуар“ и несколько бутылок минеральной воды „Перье“. Я вытащил из холодильника лазанью, замороженного омара и несколько пачек приправ. У прилавка я еще взял половину булки.

— Это все? — спросил Чарли.

— Все, — кивнул я.

Он начал набирать цены на клавиатуре кассы.

— Знаете что, — бросил он, — вам надо лучше питаться. Вы теряете в весе, а это вредно. Скоро вы будете выглядеть как тросточка Джин Келли в „Песенке дождя“.

— А насколько похудели вы? — спросил я. Мне не надо было объяснять, когда.

Он улыбнулся.

— Я вообще не похудел. Не потерял ни грамма. Наоборот, прибавил двенадцать фунтов. Когда я чувствовал себя угнетенным, я съедал большую тарелку макарон с соусом из моллюсков.

Он открыл две коричневые бумажные сумки и начал паковать мои покупки.

— Толстый? — пробурчал он. — Жаль, вы меня не видели тогда. „Великий Чарли“.

Я наблюдал, как он укладывает мои покупки, а потом спросил:

— Чарли, не рассердитесь, если задам один вопрос?

— Смотря какой.

— Да вот, хотел спросить, было ли у вас после смерти Нийла такое ощущение…

Чарли внимательно смотрел на меня, но молчал. Он ждал, в то время как я пытался найти слова, чтобы описать свои недавние переживания и хоть косвенно узнать, не появились ли у меня галлюцинации, не свихнулся ли я или я просто так сильно переживаю свой траур.

— Спрошу иначе. Было ли у вас когда-нибудь такое чувство, будто Нийл все еще с вами?

Чарли облизал губы, словно чувствовал на них вкус соли. Потом он заговорил:

— Это и есть ваш вопрос?

— Ну, скорее, это частично вопрос, а частично признание. Но если у вас когда-нибудь было такое чувство… то есть, не казалось ли вам, что он, может, и не совсем…

Чарли всматривался в меня, наверно, целую вечность. Но наконец он опустил взгляд, склонил голову, посмотрел на свои мясистые руки, лежащие на прилавке.

— Видите эти руки? — спросил он, не поднимая головы.

— Вижу, конечно. Это добрые руки. Сильные.

Он поднял их вверх. Большие красные куски бекона, заканчивающиеся толстыми ороговевшими пальцами.

— Я должен был их себе отрубить, эти чертовы руки, — сказал он. Впервые я услышал, чтобы Чарли ругался, и волосы у меня на загривке стали дыбом. — Все, чего коснулись эти руки, превращалось в дерьмо. Король Мидас наоборот. Была же такая песенка, да? „Я король Мидас наоборот“.

— Я никогда ее не слышал.

— Но это правда. Только взгляните на эти руки.

— Крепкие, — повторил я. — И ловкие.

— О, да, конечно. Крепкие и ловкие. Но недостаточно крепкие, чтобы притащить назад мою жену, и недостаточно ловкие, чтобы воскресить сына.

— Нет, — поддакнул я, смутно сознавая, что уже дважды за сегодняшний день услышал о восстании из мертвых. В конце концов, мы не очень часто слышим это выражение, разве что в воскресные утра по телевизору. „Восстание из мертвых“ для меня всегда было связано с запахом кожаной обуви, поскольку отец объяснял мне про это в сапожной мастерской, где я помогал ему. Восстание из мертвых на небе для праведников, восстание из мертвых перед судом для грешников. В детстве я долго не понимал смысла этих слов, поскольку отец старался привить мне христианскую мораль весьма своеобразными методами. „Я выдублю тебе шкуру, если в день восстания из мертвых найду тебя среди грешников“, — говаривал он.