Первым ощущением было отсутствие всяких ощущений, вторым – страх. Виктор схватился за этот ужас, как за что-то родное, единственно материальное; страх позволял ему чувствовать себя живым.

Впереди – Мухин понимал, что ни «впереди», ни «сзади» здесь нет, но так было лучше, так было привычней, – впереди показалась тонкая светящаяся линия. Она не имела объема и уж конечно не имела цвета, но Виктор, тем не менее, воспринимал ее как тонкую и светящуюся. Линия развернулась – не вдруг и не постепенно – она просто развернулась, и это была данность. На струне, как на бесконечном корешке, затрепетали бесконечные же страницы – каждая, поворачиваясь, становилась то первой, то последней, и отличить их друг от друга было невозможно.

– Не ошалел еще? – раздалось то ли снаружи, то ли внутри, словом – где-то.

– Ошалел, – признался Мухин, как – он и сам не понял. Он лишь выразил мысль, а чем, какими средствами – неизвестно.

– Мне понадобится минут пятнадцать.

Виктор собирался спросить, что голос имеет в виду, но спросить не смог – он наткнулся на что-то твердое, с резким запахом, и это, в отличие от абстрактной книги, было действительно неожиданно. Рот наполнился соленым киселем и какими-то осколками, спустя мгновение пришла боль – Мухин снова обладал телом.

Открыв глаза, он обнаружил черную решетку, делившую пространство на светлые квадраты. Когда зрение адаптировалось, он догадался, что это обычная белая плитка. Мухин разобрал множество надписей на русском, английском и китайском, в основном – матерных, сделанных распылителем или маркером.

В печень врезался тяжелый ботинок, и Виктор с высоким кувырком отлетел в угол. Щека прижалась к холодной трубе, – он даже успел получить от этого удовольствие, но в следующую секунду живот принял новый удар, и Мухин, скрючившись, бессильно заныл. Кроме грязного пола он увидел три кабинки с засорившимися унитазами и ряд писсуаров, один из которых был измазан кровью. В маленькое окошко под потолком проникал яркий дневной свет и ломался в прокуренном воздухе на отдельные лучи – голубые и серые.

Мухина били в общественном туалете, били двое или трое, впрочем, это не имело особого значения, поскольку он уже не мог не то, что отмахнуться, но даже встать на четвереньки. Его били давно.

Он ни в чем перед ними не провинился, но парни в тяжелых ботинках имели на этот счет свое мнение, и их тоже можно было понять. И Виктор их почти понимал. Они на него надеялись, они готовились, а он их подвел – по банальной причине: его и самого подвели.

Поставщик Гусейн вторую неделю пытался спрыгнуть с героина. Вторую неделю, едва проснувшись, он накуривался шикарной казахстанской анаши и в течение дня периодически догонялся, поддерживая себя в таком состоянии до вечера. Удивительно, как он еще умудрялся что-то помнить. Он и сегодня не забыл, но сегодня ему попались голые семечки, и Гусейн, «пыхнув» прямо в машине, убился напрочь. Увидев солдат, шагавших в кинотеатр, он принял их за группу захвата и развеял весь товар по ветру, а упаковку – хорошо, что пустую, – проглотил.

Гусейн сказал: «Вик, то, что ты заказывал, будет завтра».

Парни в ботинках сказали: «Вик, мы договаривались на сегодня».

По-своему они были правы. Им нужно было не завтра, а сейчас. Они рассчитывали на дозу и ради этой дозы вот так же молотили в туалете какого-нибудь педика или коммивояжера. Они достали деньги, а Мухин принес одной травы – бесплатно, в качестве неустойки…

Виктора взяли за воротник и, приподняв, подтащили к стене. Он осоловело повел глазами и прочитал надпись:

«Помочимшись зело, радость обрете».

Слово «радость» стремительно приблизилось и влипло ему в лицо. На стене отпечаталась красная клякса, вроде тех, что показывают психиатры. Как кривая бабочка, отстраненно отметил Виктор. Бабочка прилетела вновь и размазалась до целой птицы. Затем еще раз – и птица опять стала похожа на бабочку, но уже большую. Из всех запахов остался лишь запах крови.

Мухина отпустили, но он не удержался и, скользя ладонями, съехал по кафелю. При этом он ударился подбородком о какой-то краник, и осколков во рту прибавилось.

Потом были еще удары – по спине и рукам, прикрывавшим лицо, – но удары не злые, не прицельные. Виктора пинали, волохали по полу, макали в лужи – все это смахивало на школьное тисканье, унизительное, но неопасное. Кроме того, Мухин уже терял сознание и надвигающееся небытие воспринимал как выходные после долгой трудовой недели. Словно сегодня была пятница, и он…

– Всем стоять! – донеся до Виктора знакомый голос. – Стоять, падлы, хари в стену, грабли в гору! – скороговоркой пролаял Константин и пальнул – видимо, для острастки.

«Да ведь сегодня и есть пятница… – сообразил Мухин и от этого переполнился каким-то идиотским восторгом. – …пятница, одиннадцатое июня…»

Немощно подтянув левую руку, он посмотрел на часы. Стекло треснуло, но длинная стрелка по-прежнему тикала – как головная боль.

Пять минут четвертого, народ уже отобедал…

– Мы чистые, – заявил кто-то сверху. Кто-то в тяжелых ботинках с набойками. – Ни снежинки, ни травинки, – сказал он таким тоном, будто за это полагалась премия.

– Я не повторяю, – ответил Константин и снова выстрелил.

Ботинки со стуком рассредоточились вдоль стены.

Виктор перекатился на бок и взялся за водопроводную трубу. Константин помог ему подняться и вручил стеклянную фляжку. Мухин глотнул и, закашлявшись, выплеснул коньяк себе на живот – вместе с обломками зубов.

– Пей еще, – приказал Константин. – А то не продержишься.

– Командир, я позвоню адвокату, – сообщил один из парней, рослый молодой человек в кожаной жилетке.

Виктор прекрасно помнил, что зовут его Григорий и что в этой компании он главный. Двое других помалкивали.

– Сейчас позвонишь, – сказал Константин.

У него на плече висел короткий автомат, а сам он был в милицейской форме, что Мухина не очень-то и удивило. Гораздо большее недоумение он испытал от того, что Константин не поставил АКСУ на предохранитель, а перевел его с одиночного огня на автоматический.

Гришина жилетка прохудилась на уровне лопаток сразу в четырех местах. Он еще не упал, а очередь уже пошла дальше, цепляя обоих его друзей.

Мухин зажмурился – от стены во все стороны летели острые брызги кафеля. По полу, не успевая за выстрелами, звякали гильзы. Они продолжали сыпаться даже тогда, когда выстрелы прекратились, и это пустое бренчание растянулось на целую секунду.

Наконец Виктор открыл глаза. Из витиеватой граффити сохранилось только странное словцо «зело», остальное было посечено пулями и замазано кровью. Под писсуарами лежали три трупа. В их позах не было ни киношного драматизма, ни церковной смиренности – одна лишь бессмысленность. От ствола и затвора АКСУ вились, путаясь в узелки, две тонкие прозрачные струйки. Мухину казалось, что он слышит, как дым трется о потолок.