Родился ли какаду немым или же утратил дар речи под шквалом слов Наны — неизвестно. Единственный звук, который он издавал, был пронзительный вскрик, проникавший до мозга костей.

К счастью, кричала птица нечасто, только иной раз во сне. От этого крика кровь стыла в жилах. Казалось, всё горе мира слышится в этом крике.

Этого какаду звали Мими.

Клас и Клара охотно подружились бы с Мими, но птице было не до того. Взгляд Мими всегда был прикован к Нане. На детей Мими никогда не смотрел, казалось, он не замечал, что они вообще существуют.

Но вскоре то же самое случилось с Класом и Кларой. Им пришлось жить, не сводя глаз с гувернантки, — иначе им пришлось бы худо.

Кормить Нану приходилось каждый час. Накрывали большой обеденный стол, и Нана усаживалась у его длинной стороны, а Класа и Клару сажала напротив. Стол ломился от яств, потому что для Наны не было большей радости, чем придумывать новые лакомства. Дети же послушно ели, когда им велели, а всё остальное время с нежностью смотрели в серебряные тарелки и с такой же нежностью — в гигантскую пасть Наны.

На столе возле Наны стояла клетка, и Нана непрерывно кормила Мими финиками, которые доставала из мешочка. Мими ел, ел и глотал, глотал и ел, так же послушно и красиво, и точь-в-точь так же серьёзно, как маленький школьник, вкушающий плоды науки из рук учительницы. Он мог съесть фиников — без счета. Просто загадка — как это получалось, ведь Мими был птицей не из крупных.

После еды Нана принималась зевать, становилась сонной и срочно отправлялась на боковую, чтобы переварить пищу. У Мими тоже взор становился мутным, и он принимался зевать следом за Наной.

В детской стояла кровать под балдахином. Там отдыхала Нана. Стоило ей лечь, как она тут же засыпала. А когда она спала, словно ураган проносился по комнате — шелест, свист и шум, а под конец — раскаты грома.

От её дыхания шторы развевались, словно паруса, а кровать качалась, как корабль в бурю.

Клетка Мими, высевшая на крюке под балдахином, сильно раскачивалась, но Мими, сунув голову под крыло, спал так же послушно, как всегда. Ему и в голову не приходило проснуться раньше Наны.

Класу и Кларе, само собой разумеется, тоже приходилось лежать в постели, но заснуть они не могли. Они лежали перепуганные насмерть и словно парализованные, пока шторм в детской не утихал и Нана не просыпалась. Спала она не больше четверти часа, и Мими просыпался вместе с ней.

Выспавшись, Нана была ужасающе бодра и опасна. Тут-то она и принималась воспитывать детей.

У неё был огромный чемодан, откуда она вытаскивала кучи книг, счётных палочек и грифельных досок. Детская превращалась в школьный класс.

Затем она начинала допрашивать Класа и Клару, задавая им вопросы из книг.

Она перескакивала с одной темы на другую, с одной книги на другую. И всякий раз так громко захлопывала книги, что дети высоко подскакивали. Этому не было конца. Они чувствовали себя маленькими дурачками. Они ничего не знали. Ничего не могли. Ничего не понимали.

Но настоящее воспитание начиналось, когда она понимала, какие болваны эти дети. Она неистово носилась взад-вперёд и размахивала руками. Маленькие очки на кончике её огромного носа подпрыгивали как живые.

Изо рта её лились потоки упреков и бранных слов. Затем, остановившись внезапно посреди детской, она кричала: «Повторить, что я сказала».

Ответом была неуютная тишина.

Перепуганные насмерть дети стояли прижавшись к стене, чтобы Нана не сокрушила их. Они застывали, как камень. И мысли застывали у них в головах.

Бедные дети молчали, и тогда Нана безжалостно щипала их.

У неё, у этой Наны, были на удивление маленькие ноги и руки, но, должно быть, ноги были сильные, если носили такую тяжесть. Да и пальцы у неё были крепкие, уж это Клас и Клара хорошо знали.

Каждый раз, когда Нана наказывала их, она говорила, что такие трудные дети никогда не попадали ей в руки. «Их невозможно чему-либо научить», — вздыхая, говорила она. Да, они были — безнадёжны!

Но всё-таки хуже всего были уроки пения. Тогда детям хотелось бы лишиться голоса, как Мими. От Наны на этих уроках не было никакого спасения.

Вообще, она должна была стать певицей, рассказывала гувернантка, если бы людям медведь на ухо не наступил. А теперь она послушает, не наступил ли медведь на уши Класу с Кларой.

Она останавливалась посреди комнаты и приказывала им внимательно слушать. Она начинала петь, полагая, что они будут ей подпевать. Но она пела так громко, так громко! И от испуга у Класа и Клары слова застревали в горле. Они издавали лишь тоненький хриплый писк.

Нана находила, что им тоже медведь на уши наступил. А такие уши — необходимо щипать. «В жизни своей никогда не видала таких немузыкальных ушей», — говорила она и тут же принималась щипать детей за уши.

Так проходил в Доме день за днём.

Сидя за столом, Клас и Клара смотрели, как Нана ест. Лежа в кроватях, слушали, как Нана спит. В ужасе прижимались к стене, когда Нана начинала их воспитывать.

Быть на попечении Наны — значило быть во ВЛАСТИ Наны.

А Властитель и Властительница были довольны гувернанткой. Им особенно нравилось, что она ещё и учила детей, хотя это не входило в её обязанности. Бесконечные уроки пения были, возможно, чуточку обременительны, поскольку Нана всегда пела не жалея сил; но что же она могла поделать, если детям медведь на ухо наступил? Теперь они должны упражняться как можно чаще и это — не её вина. Да и бокалы перестали разбиваться с тех пор, как в Доме появилась Нана. Ничего не скажешь, Нана была само совершенство.

Одно было плохо. Можно было стерпеть её прожорливость, но то, что она насытившись, немедленно засыпала, было не очень-то приятно. Храп и сопение наполняли Дом. Пусть бы спала — лишь бы сон её не был столь громогласен. А на что тут пожалуешься? А если кому-то кажется, что у него треснет череп — тут уж ничего не поделаешь. Все внимали чудовищным звукам, и жизнь в Доме замирала на четверть часа. «Нана спит!» Казалось, надвигается гроза.

Да! Вот каково было в Доме, когда Нана отправлялась соснуть. Хуже всех приходилось Властительнице, ведь её комната находилась как раз под детской. Таким образом, ураган проносился прямо над её головой. А она и не думала перебираться в другие покои из-за Наны. Всё-таки это было бы уж слишком.

Вместо этого она предложила перебраться Нане и перевести детскую в другой конец Дома, но Нана и слышать об этом не желала. Она резко заявила:

— Нет!

Детская ей подходит. Здесь у неё чемодан с книгами, здесь у неё — сундук с нарядами, которые она носила бы, стань она оперной певицей. И она стала бы ею, если бы медведь людям на ухо не наступил, — вот как она ответила Властительнице и посмотрела на нее так грозно, что та отступила. Не обсуждать же с Наной людские уши.