Двое телохранителей Ольги прекрасно помнили этого князя — варяга истинного. Одевался он просто — от дружинника не отличить. Только оружие у него было дорогое. Дорогое, да не украшенное, как у византийцев или у хазар. Воронёная сталь топора на длинной рукояти, меч длинный у пояса, меч короткий у голени да кольчуга крепкая. Не любил он и шапку княжескую, и дорогое корзно. Самой драгоценной вещью его была серьга с двумя жемчужинами в ухе. Не признавал он ни учения книжного, ни бесед нравоучительных. Не любил пиров долгих и гульбищ весёлых. Варягам, своим дружинникам, гулеванить не препятствовал, а сам — сторонился. Пьян бывал, но и этого веселия не любил. Не любил с боярами советоваться, с лучшими людьми киевскими думу думати. И киевлян не любил! Немо и неподвижно стояли дружинники нарочитые в покоях княгини, когда выговаривала она сыну, а тот, как всегда криво ухмыльнувшись, слушал её...

— Святослав! — говорила Хельги. — Не по правде ты живёшь! Не по истине!

— Это по чьей же я правде жить должен? По византийской али по хазарской?

— А ты по какой правде жить хочешь? — ответила она как можно спокойнее.

— По своей! Бить буду и византийцев хитростных, и хазар! Они друг друга стоят!

— И в этом вся правда твоя? — стоя перед сыном, сидящим на лавке на поджатой, как у печенега, ноге, спрашивала его княгиня и глядела ему в душу синими молодыми глазами. — Один против всех? Так вот и не твоя это правда, а Свенельдово наущение! Он тебя этому учит! Он тебя и предаст! Как предал Игоря!

— Меня небось не предаст! За мной — сила! Игорь-князь старый был и дружины дельной не имел! А у меня дружина вся — вот где! — Жилистый изрубленный кулак взлетел перед княгиней, и она невольно отшатнулась. — Я князь и никого не слушаю!

— В том и беда! В том и заблуждение твоё! Князь, может, менее всех смертных воли своей имеет, но волю подданных своих исполняет!

— Кого? — засмеялся Святослав. — Дружины? Смердов? Варягов? Славян? Кого?

— Всех, кто тебя князем почитает!

— Попробовали бы не почитать! — белозубо оскалился Святослав.

— В глаза-то почитают, а за глаза злословят и проклинают! Ты чужой отчины ищешь, а свою не блюдёшь!

— Не вы ли — закричал Святослав, — попов в Киев понавезли! Шепчутся за моей спиной, как раки в корзине шуршат! Ужо! Сделаю я их из чёрных — красными! Как раков, заживо сварю. — Князь вскочил, исходя гневом. — Небось, когда Хазарию сокрушил и город Итиль взял, все меня славили, а теперь за спиной шепчетесь! Погодите, узнаете вы гнев мой!

— На кого тебе, неразумному, гневаться? — грозно сказала мать. — Пока ты землю родную от злодеев-хазар оборонял и жёг гнездо их сатанинское, на работорговле разжившееся, весь мир поднебесный за тебя Бога молил! А как пошёл ты в державу дальнюю на Дунай, как бросил ты город свой, и княжество, и людей своих, — от кого ты ждёшь подданства?.. Киев крещён, народ милосердия жаждет, а ты в язычестве закоснел! Ты жертвы людские сатане приносишь!

— Это вы бога себе выдумали, на дереве распятого! Нищего! Немощного! Вы что? С сим убогим державу сотворить думаете? Бог грозен бысть должен! Гнева его трепетать должны народы! А вы всё плачете! А того ты, мать, не понимаешь, что каждый, кто крест на шею навесил, слуга не княжеский! Кто попу грехи свои понёс, тот лазутчик византийский! Они хуже хазар-иудеев! Вы из-под одной дани вылезли, а в другую дань скачете!

— Господь нас спасёт и державу созиждет! Господь заповедал: «Блаженны кроткие, ибо они наследят землю...» Кроткие, а не воители!

— Старухи болтают, а лодыри да трусы повторяют! — закричал князь. — Я державу новую сотворю! И место ей определю под солнцем! И новую столицу воздвигну посреди владений своих!

— И где же?

— На Дунае!

— Могилу ты себе воздвигнешь! — тихо произнесла княгиня.

И сказано это было так убеждённо, что князь сбился с крикливого тона и уже совсем по-другому, но так же недобро сказал:

— И не стой с вороньем своим христианским у меня на дороге! Не сейте за спиною моею крамолы! Всех с пути моего сотру! Али ты не помнишь, что сделал Олег с Аскольдом, когда тот противу него и пращура моего, Рюрика, умыслил?

— Олег был варяг дикий! — сказала Ольга. — Аты — князь! Грызлись они меж собою, Аскольд и Олег, за Киев, как собаки за кость! А тебе Киев — отчина!

— Киев в христианстве вашем сгнил давно! Огнём его чистить надобно! Понавезли чепухи византийской! Скоро в баб все киевляне превратятся! Кого только нет в Киеве! И славяне, и евреи, и печенеги, и византийцы, и хазары, и аланы! Яма выгребная, а не город! И бога привезли, смех сказать, нищего-немощного! Державу сила созиждет! Надобно к варяжской силе возвращаться! С гнилого пути византийского сворачивать! Того дружина хочет, а она мне мать и отец!

— Твоя дружина наполовину христианская! — сказала Ольга.

— В том-то и беда, что зараза ваша прилипчивая! Огнём от неё освобождаться нужно! — Князь резко повернулся и ушёл, хлопнув дверью.

Долго стояла посреди горницы старая княгиня. Не шелохнувшись, стояли у дверей дружинники нарочитые — немые, как притолоки.

— Погибель ты себе создал, — услышали они не то шёпот, не то вздох старой княгини.

* * *

Не юношами, но мужами сильными пришли двое дружинников, нарочито безымянные (ибо несть у стражника, немо стоящего, имени), на службу к Ольге и, служа ей бестрепетно долгие годы, на службе сей состарились. Сильно их служба переменила. Сопутствуя княгине во всех странствиях заморских и во всех делах киевских, немо стоя за её спиною, видели они всё и понимали много. Может, даже больше, чем бояре думные. Привыкнув к ним за долгие годы, и старая княгиня доверяла им больше, чем боярам да воеводам.

Оба дружинника крестились в Византии, а спустя срок приняли у старцев киево-печорских обет монашеский и службу свою правили теперь, имея на то благословение особое.

После того памятного разговора Святослава с княгиней (которую надобно звать не Ольгой, как произносили славяне варяжское имя «Хельги», а по христианскому имени — Елена, но, страшась козней диавольских, сие имя Божие княгиня таила) и стала она быстро гаснуть. И её — воительницу победную, княгиню несгибаемую — стала гнуть к земле старость. Всё чаще стала она останавливаться на теремных лестницах и переходах — отдыхать, опираясь на посох княжеский. Всё меньше стала играть с внуками, да и то сказать — внуки выросли, а до правнуков она ещё не дожила... Всё длиннее стали её молитвы. Но Киев, да и вся держава неспокойная — пёстрая, разноязыкая и воистая — были в её воле, хотя и соблюдали покорность Святославу.

Незадолго перед смертью княгиня, сидя в кресле византийском будто на троне малом, вдруг оборотилась к ним — стражам своим многолетним.

— Ухожу я, — сказала она им, коленопреклонённым. — Срок мой близок, и смерть моя при дверях...

Тяжело переводя дыхание, она долго молчала.