Во всех дворах чаще всего играли в войну. Начиналась она с отчаянного спора, так как никто не хотел быть фашистом. Со сложной проблемой справлялись, применяя правило очерёдности. И только худой высокий Ринат всегда сам брал на себя роль главного фашиста и исполнял её вдохновенно. Он корчил рожи, вскидывал вверх руку и противным голосом издавал лающие звуки, изображая чужую речь. Это всё служило прелюдией к главному действу, происходившему в финале. Когда «наши» неизбежно побеждали, Ринат начинал «погибать» под дружными выстрелами. В этом месте и «фашисты» забывали свою роль и действовали на стороне «наших». Минут десять Ринат корчился, изображая жестокие смертельные муки заклятого врага. Армия ликовала – понимаемая всеми одинаково, справедливость торжествовала. Ринат же от своей роли испытывал буквально физическое удовольствие. Никогда потом Мите не случалось столкнуться с проявлением более искреннего патриотизма.

Вслед за мальчишками ожили и старшие. Машины катили по мостовым, магазины работали и, несмотря на общегосударственную трагедию, жизнь останавливаться не желала. Радио сменило траурные марши на призывы «ещё сильней сплотиться вокруг партии». Митя почти ничего не понимал из того, что творилось в стране, но на переменках распевал, повторяя за другими:

– Берия, Берия вышел из доверия…

Он не знал, что натворил Берия, но помнил: он и товарищ Маленков, который «надавал ему пинков», во время праздников стояли среди маленьких шевелящихся фигурок на трибуне мавзолея.

Заканчивался первый учебный год. На его излёте Ольга Владимировна устроила родительское собрание. Митя сообщил о нём бабушке и забыл. Он всегда считал, что на собраниях говорят о всяких взрослых делах. Но вечером, после того, как мама пришла из школы, все поужинали, и Митя отправился спать, она стала тихо рассказывать бабушке, о чём шла речь на собрании. Мама думала, что Митя уже заснул – он засыпал мгновенно, – но в этот раз она ошиблась. И Митя, затаившись под одеялом, с удивлением узнал, что он способный мальчик, только ленится, что у него хорошая память, что он пользуется авторитетом в классе. Вот последнему Митя искренне подивился. Мама рассказывала и про других ребят. Оказалось, что Вовка – мужественный человек и ведёт себя, как настоящий герой, потому что он борется со своей болезнью, хотя ему очень трудно. Ребята его за это уважают, и никто над его заиканием не смеётся (а ведь, действительно, никто никогда не смеялся). И он тоже пользуется авторитетом. Митя порадовался за Вовку. Но больше всего мама удивлялась тому, что Ольга Владимировна, казавшаяся холодным и бесчувственным человеком, для которой все дети должны бы выглядеть на одно лицо, на самом деле понимает каждого ученика и о каждом говорит с любовью (неужели и про Лёньку Каратаева она говорила с любовью?). На это бабушка вздохнула:

– Чужая душа – потёмки.

А через месяц дома очередной раз случилась ссора отца и мамы. И кончилась она не так, как обычно, кончилась она совсем плохо. Митя сидел за письменным столом, делая вид, что занят уроками, а за его спиной родители тащили каждый в свою сторону то, что раньше было общим. Общее оказалось непрочным, оно трещало и рвалось. Мама задыхалась, кричала, что убьёт себя, папа сердито уговаривал её успокоиться:

– Давай поговорим без крика.

В этот раз они не обращали внимания на звукопроницаемые стены и соседей за ними. А Митя боялся обернуться. Он, сжавшись, застыл в кресле как будто ждал, что его сейчас ударят сзади. Таньке повезло: несмотря на шум в комнате, она спокойно спала в своей кроватке. А ветхое семейное счастье расползалось на негодные лоскуты. Ни рыдания, ни упрёки, ни уговоры уже не могли ничему помочь. Сначала у Мити от волнения сильно колотилось сердце. Потом оно успокоилось, и он с тоской слушал, как сзади разыгрывается неприличная трагедия. Мама растрёпанная, заплаканная, некрасивая повторяла то, что говорила совсем недавно, повторяла тихо и обречённо. Объяснение тянулось немыслимо долго, но напряжение гасло. Потом за папой закрылась дверь, и в комнате осталась бессловесная тяжесть. Она висела под потолком. Вспоминать, что и как только что друг другу наговорили два взрослых человека, Митя не хотел больше никогда. И он начал комкать этот длинный липкий скандал до маленькой минутки. А затем он его сжал до секундочки, сделал почти незаметным и запрятал поглубже.

Счастливая Танька всю эту гадость мирно проспала.

Отец ушёл, и, наверно, на некоторое время монотонное существование соседей оживилось. Тихая и спокойная жизнь за стенкой никому не интересна. А тут – конфликт, разлад, событие, есть о чём поговорить. Отец ушёл, но Митя последнее время видел его нечасто, поэтому для него ничего не изменилось. Отец ушёл, и вместе с его уходом в комнате прекратились разговоры будто весь запас слов исчерпало заключительное выяснение отношений. Мама и бабушка почти всё время молчали. Их лица теперь оставались такими серьёзными, что хотелось сидеть тихо, стать незаметным, ещё лучше – спрятаться где-нибудь. К ним домой зачастили родственники, и Митю отсылали на улицу, подальше от взрослых разговоров. Водить его через дорогу к Вовке стало некому, и он отправлялся в, как его называли, хулиганский тупик. Хотя там стояла родная школа, её окрестностей Митя не знал.

Первый раз он, полный неуверенности, шёл туда не вместе с потоком галдящих учеников, а в одиночку – к этому времени и педагоги, наверно, уже разошлись по домам. С улицы за угол – знакомая дорога. Вокруг ни души. Митя, не спеша, двинулся на разведку. По одну сторону тупичка высилось, дремлющее над своим крошечным садиком, школьное здание, а по другую давно и надолго задумались ветхие двухэтажные домики, за которыми прятались замусоренные дворы с полузасохшими деревьями и кособокими, покрытыми ржавым железом, сараями. У всех домиков штукатурка снизу поотвалилась, и они стояли, бесстыдно обнажив розоватое кирпичное исподнее. В окнах между рамами лежала серая от пыли вата, украшенная где целлулоидным пупсом, где облезлым ёлочным шариком. С каждым шагом в глубь тупика тишина становилась ощутимей. Звуки улицы сюда не проникали, и здесь не слышалось птичьего щебета: воробьи опасались подлетать близко к школе для мальчиков. Внутри последнего двора мелькнула пугливая тень кошки, и Митя, ловко крутнувшись на одной пятке, повернул назад. Но путь обратно оказался отрезан. Перед ним стояла плотная группа незнакомых пацанов. Надвинутые на глаза кепки и стремительные плевочки сквозь зубы не оставляли сомнений, что он столкнулся с теми самыми хулиганами, в честь которых местные жители и прозвали этот тупик. На опрятно одетого чужака они смотрели с хмурым любопытством. Дружескую беседу на тему: «Малый, а ты кто такой?» они завели с онемевшим пришельцем исключительно только для того, чтобы, как можно скорее, подвести дело к драке. К этому стремился, главным образом, рыжий паренёк приблизительно одного с Митей возраста. Свои его подбадривали и науськивали, а он нахально напирал грудью, наскакивал и придирался к каждому слову. После того, как робкие Митины ответы сообща были признаны оскорбительными, кто-то из более старших сказал:

– Пусть стыкнутся!

Рыжий противник был пониже ростом, но покрепче. И за его спиной стояла вся ватага, а Митю, находившегося всего в сотне шагов от людной улицы, парализовало леденящее одиночество. Такое он испытывал впервые – он один, и никто не поможет, даже если он сейчас погибнет, об этом узнают не сразу. Окружённого со всех сторон пленника повели на задний двор школы, куда он ещё ни разу не заглядывал. А для хулиганов-то это был дом родной. Их лица, затенённые козырьками кепок, походка вразвалочку, руки в карманах брюк, плевки-выстрелы себе под ноги – всё только подчёркивало безнадёжность Митиного положения. Митино сердце грохотало, в ушах ухал большой барабан. В сознание одна за другой врывались малодушные мыслишки: закричать… заплакать… позвать на помощь… убежать…