Сорок пар глаз рассматривали свою учительницу Ольгу Владимировну. Молодая, русоволосая, стройная, она сразу всем понравилась. Ходила она с высоко поднятой головой, сидела, не сутулясь и даже не сгибая спины, а говорила ровным, спокойным голосом. Старенькое чёрное платье с подложенными, по тогдашней моде, плечиками и с белым отложным воротничком смотрелось на ней очень красиво. Мальчишки ловили каждое её слово. А она начала первый урок с рассказа о том, что в нашей стране люди живут счастливее всех, что сам товарищ Сталин постоянно думает о детях и взрослых, что в других странах многие ребята не только не могут учиться в школе, но даже не имеют куска хлеба. А у нас человек уверенно смотрит в будущее, он может спокойно жить и ничего не бояться. Потом она объяснила, чем они станут заниматься, и тут Мите сразу стало скучно. Буквы он знал, писать, читать и считать уже умел. Может быть, пение и физкультура будут интересными? От сидения за партой стала уставать спина, захотелось побегать. Потом все открыли буквари. Свой Митя целиком прочитал ещё дома. С первой страницы учебника за школьниками внимательно наблюдал вождь, одетый в военную форму.

До того, как Митя пошёл в школу, каждый его день начинался с чистого листа, и по ходу дела он расцветал неожиданными событиями и сполохами фантазии, рождавшими какое-нибудь интересное занятие. Каждый день нёс новое. Теперь же одно предсказуемо перетекало в другое. Часы, проводимые в школе, давили тяжёлым грузом неведомых ранее требований и запретов. На переменках учителя внимательно следили за тем, чтобы никто не резвился, не шумел. Разрешалось только чинно прогуливаться парами или в одиночку под неморгающим взглядом серебряной головы на красной тумбе: мимо дверей, поворот, мимо окон, снова поворот и опять вдоль дверей. Не находящая выхода, рвущаяся наружу, молодая энергия застаивалась, перебраживала в уксус и ни на что полезное уже не годилась, но продолжала, как пар в котле, искать выхода. Избавляться от неё приходилось исподтишка, выцарапывая в укромном уголке на штукатурке своё имя или устраивая во время урока, стоило лишь Ольге Владимировне отвернуться к доске, молчаливую, сопящую потасовку с соседом по парте.

Скоро всем в классе стало ясно, что, ожидавшаяся большая увлекательная игра, не получилась. Вся затея обернулась скучными сидениями на уроках. Назад хода не было, и плыть им, случайно попавшим в одну лодку, предстояло очень-очень долго. Многие обнаружили, что они безвозвратно потеряли что-то чрезвычайно важное. Совсем недавно каждый являлся личностью, и в одно мгновение всё изменилось – их оскорбили одинаковостью: одинаковая под машинку стрижка, одинаковое терпение за партами, одинаковое перемещение по школе парами или цепочкой. Нужно ли говорить, как непереносимо личности оказаться низведённой до состояния рядового члена бессловесного стада? Не успели ребята привыкнуть к равнодушной силе знака равенства, как их принялись стравливать друг с другом:

– Посмотрите, какая красивая тетрадь у Миши Реброва! Все строчки ровные, буковки наклонены в одну сторону одинаково, страницы чистые, – Ольга Владимировна держит тетрадку бережно и, не спеша, переворачивает хрустящие листочки. – А вот тетрадь Каратаева, – пальцы учительницы брезгливо, за уголок, словно боясь испачкаться, поднимают голубой прямоугольник и начинают резко, с силой листать, странички почему-то не хрустят. – На каждом листе кляксы, всё вкривь и вкось – лишь бы побыстрей.

Наивные усилия Ольги Владимировны воспламенить в каратаевых дух соперничества пропадали впустую. Бесцеремонно униженные и оскорблённые про себя решали примерно так: ну и пусть я не умею писать так красиво, как Мишка, зато я лучше всех в другом. И мальчишки бросались отстаивать себя, отстаивать своё «Я». Хотя бы на словах. Неуёмное желание поведать миру о себе всё, что имелось хорошего или казалось, что имелось, вылилось в хвастовство наперегонки. Говорили взахлёб, яростно помогая себе руками. Сперва на ближнего обрушивали то, что составляло небогатый жизненный опыт, потом, разогнавшись и не желая тормозить, принимались присочинять и привирать.

Под лавиной рассказов, под водопадом неведомой информации бесследно пропала Митина застенчивость. Кроме массы глупых детских анекдотов, смысл которых ему оставался не совсем понятен, он в короткий срок узнал значения незнакомых слов, начертанных на стенах туалета и на крышках парт; запомнил, что при перечислении самых любимых людей надо сперва называть Ленина и Сталина, а уж потом – маму и папу; был уведомлён, что у учителя физкультуры кличка «дятел» за его длинный нос и что он сохнет по Ольге Владимировне; поставлен в известность, что в пионерской комнате лежит настоящий снаряд от миномёта, а в кабинете на втором этаже стоит скелет. Митю тоже припекало желание выделиться, но он не знал как – рассказывать ему было нечего. Он больше молчал и слушал о настоящих подвигах, как оказалось всё-таки имевших место в этом мире. Их однообразия он не замечал.

– Он размахнулся, а я ему – подножку. И как дам!

В этих рассказах торжествовала справедливость, вредным тёткам бессчетное число раз разбивали стёкла из рогатки, а судьба неожиданно принималась рассыпать удачу в виде возможности попасть в кино без билета или слопать несколько порций мороженого подряд. Позже, на уроке, Митя устремлял взгляд на свободу, расчерченную оконной геометрией на квадраты, и продолжал переживать услышанное.

Прошло немного времени, и к школе привыкли. Привыкли к голым окнам без штор, к зелёным стенам, к серебряной голове на красной тумбе. В класс уже не входили, придавленные робостью и благоговением, а врывались с молодецким криком и шлёпали портфелями по крышкам парт. Лёнька Каратаев и ещё три пацана сменили портфели на отцовские полевые сумки. Ходить с сумкой, побывавшей на войне, считалось высшим шиком. Ты сам, вроде, приобщаешься к славе отца, а вокруг тебе завидуют. А ещё, хоть не отдаёшь себе в том отчёта, немножко отнимаешь у знака равенства.

– Все уже внизу одеваются, а ты почему в классе сидишь?

– Все открыли тетради. Я сказала: «Все» – это значит и ты тоже.

– Все сидят смирно, один ты крутишься!

Вот как раз просидеть весь урок смирно, «как все», у большинства и не получалось. В этом возрасте от сидения устаёшь ещё больше, чем от беготни. И в классе ежедневно шла изнурительная война между шумом и тишиной. Сперва безукоризненную, но ненадёжную гладь тишины омрачали лишь редкие оспинки нетерпеливого поскрипывания парт и шёпотка. На пол упала ручка, щёлкнул замок портфеля. Ещё чуть прибавилось шелеста и шёпота, и скоро под потолок поднимался лёгкий гул.

Ольга Владимировна шума в классе не терпела. Она пресекала его в зародыше строгим взглядом, резким хлопком указки по столу. Обычно этого хватало, чтобы опять становилось тихо. А если кто-то не успевал мгновенно замереть, она быстрым шагом подходила к нарушителю, который, поздно сообразив, в чём дело, испуганно вжимал стриженую голову в плечи, сгребала его за шиворот и волокла по проходу между парт. Задравшиеся курточка и рубашка обнажали спину грешника, его ноги, не успевая за гневными шагами учительницы, не находили опоры и беспомощно скребли пол. Протащенный обмягшим кулём, он врезался в дверь и, выбив её, с треском вылетал в коридор. Дверь со злым стуком закрывалась, а класс каменел в немом ужасе. Урок продолжался в вибрирующем безмолвии. Чаще всего доставалось очень подвижному крепышу Лёньке Каратаеву. Однажды неудачное столкновение с дверью закончилось для него лёгким сотрясением мозга. Но и после этого страшные вспышки гнева Ольги Владимировны не прекратились. Один раз Митя слышал, как мама рассказывала бабушке о методах воспитания, применяемых Ольгой Владимировной. Много раз повторялось: «Это ужасно!» и «Разве так можно?!»