А пока Пепел все больше лежал на полке, читал «Броня крепка» и «Линию Маннергейма», наслаждался отдыхом, да думал про то, как дальше быть, как дальше жить…

Черные силы мятутся,

Ветер нам дует в лицо,

За счастье народное бьются

Отряды рабочих-бойцов.

Далека ты, путь-дорога…

Выйди, милая, встречай!

Мы простимся с тобой у порога,

Ты мне счастья пожелай.

«Тучи над городом встали»

Стихи и музыка П. Арманда

Закарпатье, город Борислав. 11.04 по хохляцкому времени.

По торговым рядам колхозного рынка Борислава легкой карпатской походкой топал человек в расшитой коричневым узором гуцульской жилетке с меховым подбоем, и в широком кожаном поясе с надраенными медными бляхами. Человека в жилетке по спине мягко шлепал большой, но явно не тяжелый, холщовый мешок. От колоритного парубка не отставал потрепанный мужичок бродяжного вида с алкоголической припухлостью лица и с такой же, как у гуцула, торбой за спиной.

Гуцул остановился напротив прилавка, за которым, уперев руки в бока, поджидала покупателей пышнотелая молодуха в платке с журавлями. Сонная молодуха торговала несвежей огородной-полевой продукцией: кореньями, сухофруктами, сушеными травами, соленьями, вареньями и маринадами.

— Гы, — сказал человек в жилетке и вытянул палец.

А рынок вокруг шумел, бурлил не хуже Сорочинской ярмарки: «Положь ботинок, говорю, шановный громодяныну! Знаемо цэ „на що мне один?!“ Один у меня, другой на сусиднем рынке сопрешь», «А ну кому кавуны женехив завэртаты?! Вид десяти штук богатые скидки», «Самэ гарнэ сало на свити, налетай!», «Эй, дэвушк, иды суда, чего скажу», «Ты покуштуй! Дрожжи першый класс!»

— Гы! — опять мугыкнул гуцул, громче и напористей чем прежде, и дотронулся пальцем до пучка сушеной «червоной руты».

Прочие висящие над головой торговки вдоль веревки пучки тревожно зашептались — душистый чебрец, любисток, зверобой…

— Що треба-то, вуйку? — наконец проснулась молодуха.

— Траву твою хочэ хлопець купить, — разъяснил экскорт-бродяга.

Человек же в жилетке поставил свой мешок на пыльный рыночный асфальт и размычался, словно недоенная корова, размахался руками, что гарна мельница.

— Пан — немой, — с фальшивой жалостливостью проговорил бродяга, тоже сгружая со спины холщовый сидор.

Человек в жилетке вставил пальцы в уши.

— И глухой, — добавил бродяга.

— Ой, ты бедненький! — молодуха прижала ладони к красным щекам. — Ох, ты горемыка! Як же ж жинке-то твоей важко. Чы вона тэж убогонькая?

— Гы! — уже грозно икнул человек в жилетке, снял с веревки пучок шуршащей, как вощеная бумага, руты и принялся внюхиваться в него, будто девица на свидании в поднесенные розы.

— А ну, добродии, хомуты берем! — приставал к людям мордатый бендеровец с пришпиленным к груди обрывком тетрадного листа, на котором от руки было выведено «Хомути. Тел. 62–85».[5]

— Гы, гы, гы! — требовательно затряс веничком руты человек в гуцульской жилетке, и даже бляшки на ремне угрожающе забренькали.

— Сердится, — растолковал бродяжка сопровождения. — Чуешь, зозуля, напиши ему на аркуши, скилькы хочешь за пучок. А то зовсим сказыться.

— Дэ ж я йому бумажку визьму? — дивчина нагнулась под прилавок, чем-то там загромыхала. Причитая, скрылась под прилавком с головой.

Наверху покупатель-немтырь, выудив из кармана гуцульской жилетки огрызок карандаша, нетерпеливо постукивал им по накрытому полиэтиленом ржавому железу торгового стола.

А где-то, по привокзальной площади, в растерзанных чувствах носился гуцул, проспавший жилетку, пояс и половину гривен из кошелька в поезде дальнего следования «Львiв — Борислав — Хруст — Ужгород», в который он подсел на станции Когуты. Гуцул ехал в закарпатский Ужгород на Всегуцульскую Раду, куда теперь придется явиться, считай, раздетым. Гуцул грешил на цыган, потому что цыгане всегда засматривались на его жилетку и широкий пояс с бляшечками, как колорадские жуки на картошку. А еще не случалось такого поезда с самого изобретения паровоза, в котором не ехали бы цыгане…

— Тилькы цифирку намалюй, сколько за пучок грошей бажаешь. Усяких умных слов малюваты нэ трэба, — учил бродяжка из эскорта глухонемого. — Неграмотный вин. Повезло тоби, дивчина. Трошкы скинешь ему с пучка, он у тебя всю траву визьмэ.

— Так вжэ и всю?! — ахнула молодуха, не веря нежданно заклевавшему счастью.

— Гы, — произнес жилеточник, чтобы напомнить болтунам о себе.

Переводчик с немого языка скабрезно подмигнул торговке и игриво осклабился, показав, сколько зубов не хватает во рту:

— Якщо гроши не с кем прогулять, зозуля, только свистни, прилечу, — а далее посерьезнел, — Цэ я його до тебе прывив. Так що з тебя могорыч.

Гуцул же стоял рядом и хлопал глазами, как теленок у титьки.

— Якщо не збрехав, на горилку получишь. Пры громади обицяю, — обвела вокруг рукой молодуха. Тут, конечно, свое взяло извечное женское любопытство: — А на що убогому стилькы руты?

— Столько? — надулся от гордости бродяжка сопровождения. — Бачыла б ты, зозуля, сколько мы вже накупили! Третий рынок объезжаем. Скупаем мешками. Його фургон пид завязку напхалы.

Легковой «Москвич» с обтянутым брезентом кузовом, дожидался седоков возле входа на рынок. А где-то в прогретой апрельским солнцем канаве, в сотне метров от авторассы пропускал важные события накушавшийся горилки с клофелином исконный хозяин фургона Микола Болонюк.

— Мабуть, внушили убогому, що трава его выликуе, — вслух строила догадки торговка, выводя на газетном клочке стоимость пучка червоной руты. — Якыйсь знахарь нашептал, що писля бани на травах неборака почнэ балакаты та почуе пташок, коровок, жинку свою.

— Запросто, — согласился с молодой женщиной помощник глухонемого. — Село, воно и е село. Уси сэляны трошкы прыдуркувати.

— Може, цэй дурень у меня отводник для газопровода прыдбае? — полез к переводчику с мугыканья сосед молодухи, торговавший предметами, похожими на оборудование для алхимической лаборатории.

Если б кому стало интересено заглянуть в глаза гуцула, то он обнаружил бы, как те полыхнули злобой. Будто костер, в который плеснули бензин.

— Попробуй тилькы перебей в мэнэ торговлю, — молодуха оторвалась от рисования цифры, чтоб показать соседу вполне увесистый кулак. — Я твоей жинке зразу розповим, як ты тут меня каждый день обхаживаешь, какие соблазны обицяешь.

— Яки? — вырвалось у помощника глухонемого.