– Где Влад? – громко спросил я. – Мне нужно немедленно его видеть!

Служанка высунула голову. Ее волосы оказались вовсе не седыми, а светлыми, с проседью на висках.

Да и сама женщина была далеко не старой. Я бы назвал ее быстро стареющей. (Может, это какая-то местная напасть? Мне сразу вспомнилось, как заметно постарели Жужанна и отец.) Лицо служанки показалось мне смутно знакомым, но меня сейчас абсолютно не интересовало, где я мог ее видеть. Однако память услужливо подсказала: она была на похоронах отца. В детстве я тоже иногда видел ее в числе других служанок.

– Воевода[9]никого не принимает, – сурово сказала женщина.

– Он обязательно меня примет! – дерзко возразил я. – Мой отец...

Я умолк, едва сдерживая слезы.

Служанка, близоруко щурясь, подалась вперед, затем негромко вскрикнула и тут же прикрыла рот ладонью.

– Да это же сын Петру! Господин, простите меня. Глаза ослабели, а то бы я вас сразу узнала. Вы так похожи на отца. Прошу, заходите.

Она открыла дверь и жестом пригласила меня войти.

– Я должен немедленно видеть своего дядю!

У меня дрожал голос. Служанка покачала головой.

– А вот это, молодой господин, никак нельзя. Он еще не вставал.

– Так разбуди его! – потребовал я.

Бледно-серые глаза служанки округлились.

– Это запрещено, господин, – пробормотала она, явно удивляясь, что я не знаю очевидных вещей. – Всем строго-настрого запрещено тревожить его сон. Слугам не велено попадаться ему на глаза. Только кучеру Ласло позволено входить в его покои. Но воевода должен скоро встать. Тогда и поговорите с ним. Вам-то он не откажет. Пойдемте со мной в гостиную, там и подождете.

Я был настолько потрясен увиденным в склепе, что даже не стал возражать, а позволил служанке взять себя под локоть. Она повела меня по узким коридорам. Затем мы поднялись по каменной винтовой лестнице наверх. И в детстве, и в юности я видел замок преимущественно снаружи. Внутри я бывал крайне редко, и сейчас новизна впечатлений захлестнула меня, еще более усугубив мое и без того взвинченное состояние.

Гостиную правильнее было бы назвать залом. Помещение не имело окон, но в полумраке приветливо горел очаг, распространяя свет и тепло. Я находился в такой прострации, что не слышал слов служанки, и ей пришлось буквально силой усадить меня в кресло возле очага.

– Аркадий Цепеш, – произнесла она, наклоняясь ко мне.

Меня поразил и звук ее голоса, и то, что она знает мое имя. Уловив мое удивление, женщина слегка улыбнулась:

– Я знала вашего отца, молодой господин. Он был очень добр ко мне и часто говорил о вас.

Ее лицо помрачнело.

– Мне больно видеть, как вы убиваетесь по нему. И утешить вас нечем. Мне здесь засиживаться нельзя – хозяин скоро встанет. Хотите, я вам чего-нибудь принесу? Чаю или чего покрепче?

– Лучше коньяку.

– У нас здесь только сливовица, господин.

– Тогда принеси мне сливовицы.

Служанка собралась пойти за напитком, но я протянул руку и задержал ее.

– Говоришь, ты хорошо знала моего отца?

Она кивнула, медленно и скорбно. Я сумел почувствовать ее печаль и искреннюю симпатию к покойному, даже несмотря на мое смятенное расположение духа. Ее слова тронули мое сердце, и я спросил:

– Как тебя зовут?

– Машика, молодой господин.

– Ты говоришь с русским акцентом, а имя у тебя венгерское.

– Мой отец был русским.

– А как его звали?

Я знал, что у русских принято обращаться к тем, кого они уважают, по имени и отчеству. Мне хотелось отблагодарить эту женщину за ее доброе отношение и сочувствие к моему горю.

Круглые щеки Машики покраснели.

– Ах, господин, зовите меня просто Машикой. Я вам не ровня. Кто вы и кто я? Всего лишь служанка.

– Ты не просто служанка. Ты была другом моему отцу, поэтому я хочу проявить уважение к твоему. Как его звали?

Ее щеки покраснели еще сильнее, но отговариваться она больше не стала.

– Иваном, господин.

– Машика Ивановна, ты даже не представляешь, какое ужасное зрелище я видел по дороге в замок.

Я спрятал лицо в ладонях, стараясь не дать волю слезам. Машика опустилась на колени, по-матерински взяла меня за руку, и я, давясь словами, рассказал ей об осквернении отцовской могилы.

Лицо служанки посуровело и стало непроницаемым, в глазах блеснули слезы. Она молча гладила меня по руке, потом вдруг заговорила с непонятной мне убежденностью:

– Представляю, какой ужас вы пережили, молодой господин. У меня бы тоже сердце разорвалось. Но помните, молодой господин: вашему отцу покалечили только тело. А сам он спит блаженным сном, и никто... никто не потревожит его сна. Душа вашего отца сейчас с Богом.

Если бы не тяжесть момента, я бы внутренне усмехнулся ее наивным словам. Но ее материнская забота принесла мне столь необходимое утешение. Машика чуть приоткрыла рот, словно намеревалась продолжить свою мысль, но никак не могла решиться.

– Ты хочешь еще что-то мне сказать? – тихо спросил я.

Машика подняла на меня глаза, в которых читалась скорбь вперемешку с откровенным страхом.

– Нет, – торопливо ответила она и поспешно опустила глаза, пряча свой испуг. – Больше ничего. А теперь, молодой господин, схожу-ка я вам за сливовицей, пока графа нет.

Она тяжело поднялась и скрылась.

Я достал платок, вытер глаза и стал глядеть на огонь, стараясь успокоиться и привести в порядок мысли. Я толком не знал, почему отправился за помощью именно к дяде. В нас, Цепешах, течет королевская кровь. Когда-то мы обладали всей полнотой власти над окрестными крестьянами, однако нынче наше господство стало во многом формальным. Мы ведем свой род от дядиного тезки, с которым нас разделяет, правда, несколько веков, – валашского господаря Влада (в прошлом мы именовались господарями, но сейчас этот титул способен вызвать лишь снисходительную улыбку, и дядя прав, называя себя графом). Какой-нибудь престарелый румынский аристократ еще признает владычество дяди над этими землями, но нельзя жить прошлым. Трансильвания находится под властью Австро-Венгрии, и наказанием преступников ведает жандармская управа в Бистрице. Но я не припомню, чтобы в наших краях когда-нибудь происходили серьезные преступления. Так же как и не было случаев осквернения могил.