Но тут за меня отвечает Уиллем.

— Это сокращенно от «Луиза», — и подмигивает мне.

Селин показывает на мой чемодан ухоженным фиолетовым ногтем.

— Эта сумка?

— Да. Она.

— Такая большая.

— Не настолько уж, — мне вспоминаются чемоданы некоторых других девчонок, которые были со мной в туре — фены, адаптеры, три комплекта одежды на каждый день. Я смотрю на ее черную сетчатую тунику, доходящую до бедер, черную мини-юбку, за какую Мелани дорого дала бы, и думаю, что ее бы это не впечатлило.

— Это можете оставлять в кладовке, но не в моем офисе.

— Отлично. Главное, чтобы я завтра могла его забрать.

— Уборщица придет в десять. Да, у нас много лишних, можешь тоже взять одну, — добавляет она, вручая мне такую же футболку, как и у Уиллема, только моя как минимум на размер больше, чем у него.

Я хотела засунуть ее в свой чемодан, но потом представила, что там внутри: строгие юбки-трапеции и футболки, которые выбрала мама. Дневник, в котором, как я надеялась, займут место рассказы о захватывающих дух приключениях, но в итоге оказалось похоже на серию телеграмм: Сегодня ходили в Пражский Град. Тчк. Смотрели «Волшебную флейту» в Государственном Оперном Театре. Тчк. На обед ели куриные котлеты. Тчк. И открытки из знаменитых европейских городов, пустые, потому что после того, как я отправила несколько обязательных родителям и бабушке, больше было некому. А еще запечатывающийся пакетик с единственным листком бумаги. Перед поездкой мама составила мне опись всех вещей, которые надо было взять с собой, а потом сделала несколько копий — по одной на каждую остановку, чтобы каждый раз во время сборов я отмечала то, что уже положила, и ничего не забыла. Так что остался один листок для моей предполагаемой остановки в Лондоне.

Вместо этого я кладу футболку в сумку.

— Возьму с собой. Буду в ней спать.

Селин опять вскидывает бровь. Она, наверное, никогда не спит в футболках. Скорее всего, во всей красе своей обнаженности, даже самыми холодными зимними ночами. У меня в голове мелькает образ, как она, голая, спит рядом с Уиллемом.

— Спасибо. За футболку. И за то, что взяла мой чемодан, — говорю я.

— Merci[10], — отвечает Селин, и я гадаю, за что она благодарит меня, но потом понимаю, что она хочет, чтобы я сказала по-французски, и я делаю это, но получается похоже скорее на наше слово «спаси».

Мы идем наверх. Селин бухтит что-то Уиллему. Я начинаю понимать, как он выучил язык. На случай если и без того недостаточно было видно, что она собачка, а Уиллем — пожарный кран, наверху она обнимает его и медленно ведет в сторону бара. Мне уже хочется вскрикнуть: «Эй! Вы меня не забыли?»

Когда они касаются друг друга щеками, типа целуются, я начинаю испытывать то же самое, что и некоторое время назад. Рядом с Селин с ее метровыми каблуками, черными волосами, снизу подкрашенными в блонд, идеальной симметрией лица, испорченной и подчеркнутой многочисленным пирсингом, я чувствую себя какой-то крошечной карлицей и простушкой. И я снова задаюсь вопросом: «Зачем он меня сюда привез?» А потом вспоминаю Шейна Майклза.

В десятом классе я весь год была от него просто без ума. А он учился в последнем классе. Мы тусовались вместе, он со мной флиртовал, много куда приглашал, даже платил за меня и рассказывал много личного о себе — да, в том числе о своих свиданиях с девчонками. Но те его отношения никогда не длились больше нескольких недель, и я все время говорила себе, что мы становимся ближе, и рано или поздно он меня полюбит. Но шли месяцы, а между нами так ничего и не завязывалось, Мелани сказала, что у нас никогда ничего не произойдет.

— Ты все время будешь играть роли второго плана, — заявила она. Тогда я подумала, что она просто завидует, но, разумеется, подруга была права. Сейчас до меня доходит, что, даже несмотря на факт наличия Эвана, это, возможно, болезнь на всю жизнь.

Я чувствую, что дрожу, что гостеприимство, с которым меня встретил Париж некоторое время назад, угасает — если оно вообще мне не померещилось с самого начала. Как глупо было думать, что пес, обнюхавший меня, и взгляд какого-то незнакомца что-то значили. Париж обожает девушек вроде Селин. И настоящих Лулу, не подделок.

Но когда мы уже дошли до двери, из-за барной стойки выходит Великан, берет меня за руку и изящно целует меня в обе щеки — «à bientôt»[11].

В груди у меня щекочет какое-то теплое чувство. Впервые за всю поездку со мной так без смущения мило обходится местный — потому что ему так захотелось, а не потому что я у него что-то купила. От моего внимания не ускользнул и тот факт, что Уиллем смотрит уже не на Селин, а на меня, и его лицо загорается от непонятных мне эмоций. Уж не знаю, из-за этого или из-за чего другого, но этот поцелуй, который я расцениваю за проявление чисто платонических чувств, это дружеское касание щек, кажется чем-то жутко важным. Как поцелуй самого Парижа.

— Лулу, нам надо кое-что важное обсудить.

Уиллем торжественно смотрит на меня, и у меня опять душа в пятки уходит, словно я столкнулась с очередным неприятным сюрпризом.

— А теперь что? — спрашиваю я, стараясь не выдать своего беспокойства в голосе.

Он складывает руки на груди и поглаживает подбородок. Хочет отправить меня обратно? Нет! Сегодня со мной этот психоз однажды уже приключался.

— Что? — переспрашиваю я вопреки всем своим усилиям довольно нервно.

— В этой поездке мы потеряли час, уже больше двух. Пора обедать. Это Париж. И у нас всего один день. Надо очень серьезно подойти к вопросу.

— А, — я облегченно вздыхаю. Он что, теперь прикалываться надо мной пытается? — Мне все равно. Что угодно, только, пожалуйста, не хлеб с шоколадом. Для тебя это, может, основа питания, но как-то это не особо по-французски, — резко отвечаю я, не особо понимая причину своего раздражения, за исключением того факта, что мы еще не очень далеко отошли от клуба Селин, и кажется, что она нас как-то преследует.

Уиллем делает вид, что обиделся.

— Хлеб с шоколадом — не основа моего питания, — он ухмыляется. — Ну, не только он. И это очень по-французски. Знаешь шоколадные круассаны? Завтра можно будет взять их на завтрак.

Завтрак. Утром. После ночи. Теперь образ Селин потихонку отдаляется.

— Если, конечно, ты не предпочтешь чипсы, — продолжает он. — Или блинчики. Это по-американски. Может, чипсы с вашими блинчиками?

— Я не ем картошку на завтрак. А блины иногда ем на ужин. Такая вот я бунтарка.

— Тонкие французские блинчики, — говорит он, щелкая пальцами. — Вот что мы будем есть. Как настоящие французы. А ты можешь бунтовать.