— Можно кое-что спросить? — спустя минуту говорю я.

— Да.

— Это было частью программы?

Он настораживается.

— Ну, ты после каждого выступления бросаешь какой-нибудь девчонке монетку, или я особенная?

Вернувшись в отель прошлым вечером, я очень долго рассматривала монетку Уиллема. Это была чешская крона, равная по стоимости примерно пяти центам. Но все же я не стала класть ее в то же отделение кошелька, где хранила другие зарубежные монетки. Я достаю ее сейчас. Она сверкает на ярком солнце.

Уиллем тоже смотрит на нее. Не знаю, говорит ли он правду или просто какую-то безумную чушь, или, может, и то и другое. Именно это он и отвечает:

— Может, и то и другое.

На выходе из ресторана Уиллем спрашивает у меня, который час. Я поворачиваю часы на запястье. Они кажутся тяжелее обычного, рука под ними чешется. Кожа у меня там бледная, ведь она уже три недели окована этим тяжелым куском металла. Я их ни разу не снимала.

Это подарок от родителей, хотя вручила их мне мама, вечером после получения аттестатов, что мы отметили в итальянском ресторане с семьей Мелани. Там же они сообщили нам и об этом туре.

— Что это? — спросила я. Мы сидели на кухне, отходили от тяжелого дня. — Подарок ведь уже был.

Она улыбнулась.

— А у меня еще один.

Я открыла коробочку, провела пальцами по тяжелому золотому браслету, прочла выгравированную надпись.

— Это слишком, — я действительно так думала. Во всех отношениях.

— Время никого не ждет, — сказала мама, немного грустно улыбнувшись. — И ты заслужила хорошие часы, чтобы следить за ним. — Затем она надела их мне на руку, показала, где там дополнительная застежка, сказала, что они еще и водозащитные. — Ни за что не соскочат. Так что можешь взять их с собой в Европу.

— Ой, нет. Они слишком дорогие.

— Ничего страшного. Они застрахованы. К тому же твой «Свотч» я выбросила.

— Да? — я носила эти часы в полосочку, как у зебры, все старшие классы.

— Ты теперь взрослая. И часы у тебя должны быть как у взрослой.

Я смотрю на них. Уже почти четыре. Во время тура я вздохнула бы с облегчением, потому что самая активная часть дня как раз подходила к концу. Обычно мы в пять отдыхали, а к восьми я, как правило, уже могла пойти к себе в номер и найти какой-нибудь фильм.

— Наверное, пора уже посмотреть что-нибудь из достопримечательностей, — говорит Уиллем. — Ты знаешь, куда хочешь?

Я пожимаю плечами.

— Можем начать с Сены. Это не она? — я показываю на бетонную набережную у какой-то речки.

Уиллем смеется.

— Нет, это канал.

Мы идем по мощеной дорожке, и Уиллем достает толстый путеводитель по Европе «Раф Гайд». Он открывает небольшую карту Парижа и приблизительно показывает, где мы. Район называется «Виллет».

— А Сена тут, — говорит он, проводя пальцем вниз по карте.

— А, — я смотрю на лодку, застрявшую между двумя массивными металлическими воротами; и туда набирается вода. Уиллем объясняет, что шлюз, грубо говоря, лифт, который поднимает и опускает лодки, когда глубина в каналах различается.

— Откуда ты столько всего обо всем знаешь?

Он смеется.

— Я голландец.

— Это что, значит, что ты гений?

— Только по вопросам каналов. Как говорят, «Господь создал землю, а голландцы — Голландию». — И рассказывает, как они отвоевали огромный кусок своей территории у моря, о том, как все ездят на великах по низким дамбам, не позволяющим воде залить страну. О том, что проехаться под дамбой — это символ веры, потому что ты хоть и знаешь, что находишься ниже уровня моря, видишь, что ты не под водой. Рассказывая обо всем этом, Уиллем кажется такими юным, я буквально вижу в нем маленького мальчика с взъерошенными волосами и огромными глазами, который смотрит на бесконечные каналы, гадая, куда же они ведут.

— Может, на лодке прокатимся? — спрашиваю я, показывая на баржу, которая только что прошла через шлюз.

У Уиллема загораются глаза, и на миг я снова вижу того мальчишку.

— Не знаю, — он смотрит в путеводитель. — Тут об этом районе почти ничего нет.

— Может, спросим?

Уиллем обращается к прохожему, и ему дают очень путаный ответ, буйно жестикулируя. Когда он поворачивается ко мне, я вижу, что он воодушевлен.

— Ты права. Он сказал, что из бассейна выходит пассажирская лодка.

Мы продолжаем свой путь по мощеной дорожке, пока она не выходит к большому озеру, где плавают люди на байдарках. А у бетонного причала пришвартованы две лодки. Но подойдя к ним, мы видим, что они не для общественного пользования. Лодки для туристов уже закончили свой рабочий день.

— Сможем тогда поплыть по Сене, — говорит Уиллем. — Там больше народу, и лодочники работают круглосуточно. — Но глаза у него грустные. Я вижу, что он расстроен, словно разочаровал меня.

— Ну и ничего страшного. Мне все равно.

Но он с тоской смотрит на воду, я вижу, что ему не все равно. И я понимаю, что я его не знаю, но я спорить готова, что тот маленький мальчик заскучал по дому. По лодкам, каналам и другой воде. И на миг я представляю себе, каково это — уехать на два года, тем не менее Уиллем отложил возвращение еще на день. Он сделал это. Ради меня.

Поднялся ветер и принялся раскачивать стоявшие у причала лодки и баржи. Я смотрю на Уиллема; от печали морщинки на его лице стали глубже. Я оглядываюсь на лодки.

— Вообще-то мне не все равно, — лезу в сумку за кошельком, за лежащей там стодолларовой бумажкой. Размахивая ею в воздухе, я кричу:

— Я хочу прокатиться по каналу. И готова заплатить!

Уиллем резко поворачивается ко мне.

— Лулу, что ты делаешь?

Но я отхожу от него.

— Есть желающие прокатить нас по каналу? — кричу я. — У меня тут старая добрая американская зелень.

На барже с синим тентом показывается рябой мужчина с острыми чертами лица и редкой эспаньолкой.

— Сколько зелени? — спрашивает он с сильным французским акцентом.

— Все!

Он берет сотню и пристально рассматривает. Потом нюхает.

Пахнет, наверное, по-настоящему, так как он отвечает:

— Если пассажиры не против, я отвезу вас вниз по каналу до Арсенала, это рядом с Бастилией. Там мы встаем на ночь, — он показывает на заднюю часть лодки, где за маленьким столиком сидят четыре человека и играют в бридж или что-то типа того, и обращается к одному из них.

— Да, капитан Джек, — отвечает тот. Ему лет шестьдесят. Уже седой, а лицо раскраснелось от солнца.