— Ничего я не должен рассказывать, — произнес Фюрштауэр с такой миной, что Бреннер вдруг почувствовал, насколько холодно может быть в июне после полуночи.

Но ведь уже сказано. Фюрштауэр был человеком смышленым, иначе он не попал бы в школьные учителя. Педагогическое образование и все такое прочее. А потом даже переход в Земельное правительство. Он-то, правда, хотел бы лучше остаться учителем. Но, к сожалению, клеветнические измышления помешали. Едва он все вдолбил детям, как они пошли в полицию и все там пересказали.

Но опять же, с тех пор уже пятнадцать лет прошло. И все это время он уже не был окружен толпой таких заинтересованных слушателей. Поэтому сейчас он не мог позволить испортить себе удовольствие какой-то мелкой провокацией. Помолчав секунду, как будто ему надо было приструнить слишком шумного второклассника, он продолжил рассказ:

— Как только мы прибыли на место аварии, первая мысль — достать вакуумный матрац, потому что у этих мотоциклистов никогда не знаешь, что там с позвоночником, и я уж без вакуумного матраса ничего не предпринимаю. Он, может, лежит себе довольный на асфальте, можно подумать, что у него просто легкий шок, а в следующую секунду его паралич разобьет, потому что ты за него не так взялся. А на ваке он как в слой воска впечатан.

— Так вот почему я своих мотоциклистов через год на олимпиадах для колясочников по телевизору вижу, — встрял Ханзи Мунц, — из-за того, что я всегда вак забываю. — Еще и не до такого можно дойти, если вольнонаемный будет объяснять тебе твою работу.

Но Фюрштауэр не позволил вывести себя из равновесия.

— Я вам говорю, для мотоциклистов всегда вак… В обычных случаях. Но сегодняшний случай обычным никак не назовешь. Я кинулся дверь в семьсот сороковом открывать, чтобы матрац достать, а матрац уже занят. Без униформы я бы Бимбо ни за что не узнал.

У Фюрштауэра вдруг сделалось настолько горькое выражение лица, что ему даже пришлось сплюнуть, а после этого он произнес:

— Хотелось бы мне теперь послушать, что на это скажут противники униформы.

Тут надо заметить, что вокруг спасательных организаций все время встречались люди, критиковавшие униформу. Ну, то есть не сами спасатели, а, скажем, медсестры или эти санитары-хиппи, которые должны целыми днями брить волосы на лобке, а вот их собственная бородища даже ножниц еще ни разу не видела. А потом по вечерам разорялись, изображая критиков униформы.

У самих спасателей, конечно, ничего такого не было. А пока не помер Старик, то тем более никаких шансов у критиков униформы вообще не было. И между нами говоря, отказ от униформы загубил бы на корню любую спасательную организацию. Потому как большинство вольнонаемных там только из-за формы. Фюрштауэр в этом отношении вовсе не исключение.

— Сначала я подумал, Бимбо отсыпается на матраце после попойки. Потому что, честно говоря, такие вещи случаются не впервой.

— Да что ты говоришь.

— А потом, — проигнорировал господин учитель Ханзи Мунца, — мне сразу в глаза бросилось: у него физиономия что-то больно уж красная. У Бимбо, правда, она всегда довольно красная. Но, конечно, такой красной рожи, и таких выпученных глаз, и языка, полностью вывалившегося ему на усы, у Бимбо не было, даже когда он в стельку напивался. Да причина и в самом деле была не в алкоголе. Причина была в кровавой полосочке шириной в миллиметр, которая шла вокруг шеи Бимбо. Это, наверное, была совсем тонюсенькая проволочка. Я сразу передал по рации: Гросс мертв.

Гросс! Нет чтобы Бимбо. Но с этого момента все говорили только «Гросс», а «Бимбо» уже никто. Потому как сказано уже: из уважения к мертвым.

— С каких это пор санитар имеет право констатировать смерть? — снова вмешался Мунц. Но Фюрштауэр — ну чисто педагогическая академия — опять проигнорировал невоспитанного слушателя:

— Диспетчерская прислала потом на замену машину для мотоциклиста, но пока она приехала, мотоциклист уже опять стоял на ногах. Если бы полиция не заставила его ехать с ними делать тест на алкоголь, то он бы сразу сел на свой покореженный мотоцикл и уехал.

— Хотел переехать очередной экскурсионный автобус, — успел вставить сухое замечание молоденький вольнонаемный.

У него еще, можно сказать, голос ломался и даже усов толком не было. И даже такого дамского пушка вместо усов, как у Ханзи Мунца, не было, а только отдельно торчащие волосины, как у плохо опаленной свиньи или у городского советника по транспорту Свихалека. Тем более он сейчас постарался высказаться как можно суше. Но шутка его пропала, потому как Ханзи Мунц опять завелся:

— Вольнонаемные все с ума, что ли, совсем посходили? С каких это пор санитар имеет право устанавливать факт смерти? Что вообще происходит с дисциплиной в эфире у вольнонаемных?

— Дисциплина в эфире. — Фюрштауэр презрительно сплюнул, а потом выложил свой самый крупный козырь: — Видел бы ты этого Гросса.

Потому как, понятное дело, никто из присутствующих его не видел. Кроме вольнонаемного Фюрштауэра.

— Как только мы его переложили, у него язык до самого колена свесился.

— Как у той женщины с простреленным коленом, которую я однажды вез, — снова затрещал Ханзи Мунц. — Попытка самоубийства! Но сначала она справилась у врача, где находится сердце. И что, ты думаешь, он ей сказал?

— Это старая шутка, — угрюмо пробурчал Бреннер.

— На два сантиметра ниже соска, — ликовал Ханзи Мунц.

Бреннеру вдруг показалось, что дух Бимбо вселился в Ханзи Мунца, потому как столько ерунды обычно болтал только Бимбо. А пока он раздумывал, может ли такое быть, он спросил Фюрштауэра:

— А где вообще сейчас Бимбо?

— Все еще в семьсот сороковом. Уголовная полиция опечатала гараж, Бимбо пока оставили лежать там, чтобы никто не стер следы.

Нет, это просто невероятно! Гаражную дверь они так мощно заклеили, что приходилось опасаться, как бы вся эта новенькая станция службы спасения не развалилась, если кто-нибудь возьмет да и сдерет с двери клейкую ленту. Но маленькую дверку на переходе из семьсот тридцатого гаража в семьсот сороковой не заклеили!

В следующее мгновение закончились пять самых важных минут в жизни Фюрштауэра. Он так долго пробыл единственным, кто видел мертвого Бимбо. А тут половина команды, естественно, повалила вслед за Бреннером в гараж для семьсот тридцатых и оттуда через узкую соединительную дверку в гараж для семьсот сороковых. Только самые законопослушные из вольнонаемных не решились войти.

Но когда Бреннер еще и открыл семьсот сороковой, первые уже стали поворачивать обратно, а когда он полез внутрь, да к тому же еще стянул с Бимбо мешок для покойников, в гараже их осталось всего шестеро. Потому как все сдрейфили, что в любую минуту может вдруг появиться Молодой или уголовная полиция, которые сейчас в конференц-зале на третьем этаже как раз допрашивали Мраза.

Ну а уж когда Бреннер еще и слегка обследовал Бимбо, то их осталось вообще всего четверо.