Усмехается. – Я уже склоняюсь к тому, что пол меня устроит.

– Не говори глупостей.

Подхожу к нему и начинаю расстёгивать его рубашку. Амрис не помогает мне. Я не знаю, как он дошёл, но сейчас, когда он, видимо, добрался до своей цели, остатки сил стремительно покидают его.

Когда я добираюсь до нижней пуговицы его рубашки, наши лица – близко-близко. Касаюсь своей щекой – его щеки, холодной, грязной и колючей от щетины. Амрис тяжело подаётся навстречу.

Тихонько касаюсь губами уголка его губ. Когда я не шуршу тканью его рубашки, в этом доме не слышно других звуков. Только дыхание ‒ и жар на кончиках моих пальцев.

– От меня же воняет, – полувопросительно говорит он и искоса смотрит на меня.

– Да, – подтверждаю я.

– Вот и понимай этих женщин… – усмехается он.

– Держись за меня и вставай. Нет, подожди.

Отодвигаю его сапоги, чтобы он не споткнулся, стягиваю носки. А, ещё нужно полотенце подготовить. Быстро дохожу до спальни, достаю из бельевого шкафа полотенце и вешаю себе на плечо. И грелка. Я хотела грелку в постель. Где она? Амрис, правда, пришёл, но я всё равно хочу грелку. А, вот. Захватываю грелку и возвращаюсь к нему.

– Вот теперь пойдём. Держись за меня.

– Я так и не понял, почему ты так хочешь, чтобы я помылся, – с трудом говорит он.

Я не отвечаю. Поддерживая за плечи, веду в ванную.

В глубине комнаты ‒ душевая зона, и Амрис опирается на дальнюю стену, пока я помогаю ему избавиться от остатков одежды. Его начинает бить дрожь.

Открываю воду. Слишком горячая. Для грелки, кстати, сойдёт. Наполняю грелку и выбегаю из ванной, чтобы закинуть её в кровать. Когда возвращаюсь, Амрис крутит ручки, настраивая температуру воды.

‒ Дай я.

Он уступает мне место и присаживается на край ванны, ёжась. Вот, вот такая вода пойдёт.

‒ Опирайся руками на угол.

Амрис встаёт, как я ему говорю, и я снимаю головку душа с держателя и направляю широкую струю горячей воды на него.

Он расслабляется на глазах. Тело, в котором он присутствует, имеет свой привычный рисунок напряжений ‒ в спине, в плечах и руках, в ногах и в лице, ‒ но сейчас, когда в теле не его привычный обитатель, отражением душевных напряжений которого являются его телесные напряжения, а Амрис, Амрис приглашает тело расправиться, и оно с удовольствием отзывается на приглашение. Мне всё больше нравится то, что получается у них вместе.

Возможно, в Альдагоре он, что называется, держал лицо ‒ привычный рисунок напряжений, чтобы его узнавали, ‒ но здесь он может наконец расслабиться. Четыре дня без сна…

Оборачивается вдруг.

‒ Ты же себе эту воду делала…

Я поджимаю губы и разворачиваю его обратно.

И так уже вся мокрая.

Вешаю шланг обратно на держатель и тянусь за мылом и мочалкой.

Я подумаю обо всём после. Сейчас мне лучше сосредоточиться на простых задачах и простых действиях: намылить, растереть, смыть. Не думать о мыльной пене на моих руках и его горячем обнажённом, всё более желанном теле и том, что первый раз за долгое время…

Не думать.

‒ У тебя есть, может, зубной порошок какой? ‒ спрашивает он.

‒ Держи, ‒ зачерпываю своей щёткой немного зубного порошка из коробки и даю ему. Он медленно чистит зубы, опираясь одной рукой на стену.

Присаживаюсь на край ванной. Вода уже, наверное, скоро закончится. Амрис кладёт щётку на крышку ванной, намыливает руки и промывает свои короткие волосы. Беру в руки полотенце и жду.

Шум воды обрывается через несколько секунд после того, как Амрис смыл мыло с волос. Остаются падающие капли, мерцающий в свете лампы пар и густые тени в углах комнаты.

Амрис вновь тяжело опирается на стену. Может, и не надо было заставлять его мыться? Ладно, уже проехали.

Встаю и подхожу к нему с полотенцем.

Сильное и тяжёлое движение Амриса ‒ и я оказываюсь спиной к самому углу ванной, лицом к нему. Руки его тела, привыкшие получать то, что ему приглянулось, и не привыкшие отдавать то, с чего он не хочет расставаться, ‒ как будто прутья клетки, врастающие в стену около моих плеч.

‒ Теперь я достаточно чист, чтобы тебя поцеловать? ‒ спрашивает он, глядя мне в глаза. У него очень светлые серые глаза, почти прозрачные.

Шумно втягиваю воздух и замираю, вжавшись, как могу, в угол. Руки с полотенцем подтягиваю к груди в непроизвольной и, наверное, несколько наивной попытке защититься. Платье тут же намокает.

Амрис хмурится и склоняет голову набок. Убирает руки и отступает на полшага. Я опускаю руки и снова могу дышать.

Амрис берёт полотенце у меня из рук и медленно вытирается.

‒ Извини… Я чего-то не понимаю, но сейчас я всё равно слишком плохо соображаю. Объясни мне потом…

Механически киваю.

‒ Я могу идти спать? ‒ улыбается он, и его взгляд ласков.

Могу только опять кивнуть. Амрис подаётся навстречу мне в намерении, может быть, коснуться меня, ‒ но передумывает в середине движения.

‒ Пойду, ‒ устало улыбается он мне и уходит нетвёрдыми шагами, просушивая полотенцем волосы.

Как только он уходит, я сползаю вниз по стене и начинаю плакать. Что это?

Я боюсь его? Я хочу его? Я боюсь, что он будет смеяться, когда узнает, что происходит у меня внутри?

Естественно, он будет смеяться. В мужском контуре я бы тоже смеялся. Это воистину смешно – особенно если смеяться постфактум.

Я боюсь его. Я хочу его. Я трепещу перед этим сочетанием: тёплый и родной Амрис в этом хищном теле. Я хочу испытать его своим телом. Я боюсь не выдержать. Я боюсь сделать что-то не то, отчего он будет смеяться. Я боюсь, что я не пойму чего-то, что он имеет в виду, и что-то сломается между нами.

А, я поняла.

Я просто боюсь, что он уйдёт.

Краем сознания я замечаю, что это очень смешно, но сейчас мне важно дать себе выплакаться и выпустить напряжение, рождающееся между стремлением к нему и страхом, что он уйдёт оттого, что я стремлюсь к нему.

Это очень смешно. «Кан-Гиор, я пришёл, а не ушёл».

Меня пробирает дрожь. Ванная остывает, а платье промокло насквозь, и мне холодно и неприятно в мокрой и тяжёлой ткани. А нужно ещё кучу всего сделать.

Пора двигаться.

Прежде всего – снять и повесить сушиться платье. К утру высохнет. Наверное.

Но пока я буду стирать одежду, другое платье тоже, наверное, намокнет.

Тогда лучше потерпеть.

О, я