А уже в дверях кинозала они всегда благодарили старого билетера Симоновича и приглашали зайти в гости:

— Не стесняйтесь, приходите. Можете вечером, к концу смены. У нас, если любите, сегодня прекрасный рулет...

— Не смогу... Не уверен, что успею... — мрачно отвечал Симонович. — Вы не поверите, но здесь у меня очень много работы. Просто не представляете, чего только люди после себя не оставляют и сколько всего приходится приводить в порядок!

Тем временем фильм уже давно начался.

И без того пестрый звуковой ряд делают еще более разнообразным вплетающиеся в него:

Храп и причмокивание спящего Бодо.

Панический шепот Гаги: «Что он сказал? Драган, ну же, не пропускай слова! А этот что говорит?»

Импровизация Драгана, вполголоса, все более свободная, все более вдохновенная.

И реакция шокированного строгого господина Джорджевича.

Шуршание фантиков от конфет «Кики», лузганье семечек и плевки шелухой во все стороны, оттуда, где сидят те самые малолетние хулиганы, которых все, даже их собственные родители, не сговариваясь звали просто Ж. и 3.

«Мать моя, да я ему кровь пущу, этому придурку, я ему руку отчекрыжу!» — леденящая душу угроза Крле Рубанка в адрес товарища Абрамовича из первого ряда и его руки, закрывшей часть экрана, когда бывший партиец по привычке поднял ее, словно голосуя на собрании.

«Honores mutant mores, sed raro in meliores»[6]— или еще что-нибудь в этом роде, произнесенное на латыни мрачным «критиканствующим» Лазарем Л. Момировацем.

Все более учащенная, задыхающаяся имитация ритмического рисунка, производимая толстяком Негомиром, явно в расчете на внимание худенькой Невайды Элодии: «Струкуту-струкуту... тутула-тутула... ксс-псс!»

Вздохи чем-то напуганного Отто.

Хихиканье влюбленных и протяжные всхлипывания Чиричевой: «Оооо, я тону, тону, я больше не могу, тону!»

Циничный комментарий Цацы Капитанки: «Водоизмещение у тебя маловато, сестренка!»

Скрип рассохшихся кресел.

Потрескивание старой побелки на лепнине, украшавшей потолок зрительного зала.

Да. Хватит о людях. Над всеми нами простиралась эта великолепная лепнина. Символическое изображение Вселенной. С Солнцем точно по центру, с расходящимися во все стороны стилизованными лучами. С волшебной, с одного бока слегка обкусанной Луной. С произвольно размещенными планетами. Испещренная созвездиями обоих полушарий: Андромеда, Райская Птица, Возничий, Жертвенник, Большой и Малый Псы, Кассиопея, Циркуль, Гидра, Южный Крест, Лира, Столовая Гора, Орион, Павлин, Щит, Большая и Малая Медведицы, Дева и еще несколько галактик, туманностей и две или три кометы с огненными хвостами... Над всеми нами простиралась эта великолепная лепнина, выполненная рукой мастера, местами все еще ровная, как линия небесного свода, местами покрытая пузырьками от протечек и ощетинившаяся иголочками плесени, которая после стольких лет наконец проступила в некогда ровных углублениях гипсовых изгибов... Лепнина, выполненная рукой мастера, кое-где уже отвалившаяся, так что стали видны сломанные деревянные ребра и потемневшие, полусгнившие внутренности чрева кинотеатра...

Как уже говорилось, я не могу вспомнить, был ли тот фильм художественным, но одно помню точно: снимали его в Африке. О нем тогда много писали в газетах из-за сцены, в которой львы разрывали на куски человека, это вызвало бурную общественную полемику, прежде всего из-за антигуманной позиции съемочной группы, которая не пришла на помощь гибнущему у них на глазах несчастному, погнавшись за возможностью снять «единственные в своем роде кадры». Кроме того — и, вероятно, это был еще более дерзкий вызов «пуританам», из-за чего высказывались даже предложения подвергнуть фильм цензуре или по крайней мере запретить его показ несовершеннолетним, — лента содержала сцену очень редкого и для того времени невероятно подробно снятого ритуала оплодотворения земли. Абориген, в чем мать родила, с лицом, раскрашенным белой краской, и в определенном смысле не обиженный природой, выкапывал небольшое углубление в земле, ложился на него и имитировал половой акт, одаряя участок собственным семенем в надежде, что истощенная почва принесет богатый урожай и прокормит его...

В целом, повторяю, насколько я помню, фильм этот можно было бы условно назвать антропологическим: он изобиловал красочными этнографическими подробностями и натуралистическими сценами, из-за чего некоторые зрители во время сеанса демонстративно покидали зал. Первым, минут через пятнадцать после начала, ушел Ибрахим со своей семьей. Он просто встал, и за ним сразу последовали жена и Ясмина, еще до того, как раздалось его решительное «уходим!».

Еще кое-кто покинул зал чуть позже, ужасаясь и возмущаясь неприличными сценами. Хотя и после того, как с большим вниманием просмотрел их, как, например, Невайда Элодия. Которая, правда, из-за сдавленного горла ничего не сказала. Просто исчезла, прошуршав, как куропатка на краю поля.

Некоторые все ждали и ждали, а потом потеряли терпение, разочарованные отсутствием действия, стрельбы и погонь, одним словом, тем, что фильм совсем не увлекательный. Одновременно, хотя и не сговариваясь, ушли трое учащихся средней школы. Петрониевич, Ресавац и Станимирович.

Вечно мрачный билетер кинотеатра «Сутьеска», старик Симонович, был даже вынужден несколько раз отодвигать темно-синий занавес и открывать дверь. В прежние «золотые времена» он, может быть, стал бы отговаривать зрителей, может быть, стал бы их убеждать: «Подождите, подождите немного... Дальше будет гораздо лучше...» Но в новые времена у него не было охоты стараться. Зачем брать на себя ответственность? Пусть сами решают. Пусть сами, хоть в зале, хоть на улице, во всем разбираются.

И кто знает, как долго размышлял бы над этими вопросами вечно мрачный Симонович, если бы его не заставил очнуться голос Вейки, раздавшийся с его постоянного места жительства, то есть из благоустроенного плаща-болоньи: «Ну сколько можно? Туда-сюда, туда-сюда... Хватит уже! Уймитесь! Такой сквозняк устроили, спасу нет!»

Вдруг, где-то посередине сеанса, без всякого предупреждения, как будто его перекрыло что-то невидимое, луч света из каморки киномеханика дрогнул... И совсем исчез. Что-то затрещало. Потом поперхнулось. И под конец громыхнуло! Экран тут же поблек. Потом посерел. Стали видны два пятна и три небрежно пришитые заплаты...

В первый момент произошедшее никого не удивило. Честно говоря, киномеханик Швабомонтаж годами мучился с давно отслужившей свой срок аппаратурой. Кроме того, всем было известно, что он нередко покидал свою комнатушку ради чашечки кофе и переглядываний с кассиршей Славицей. Сами по себе паузы, возникавшие, когда кинопленка рвалась или загоралась, были не так уж плохи, я использовал их для того, чтобы рассматривать шрамы и открытые раны на выпуклостях лепнины. Она всегда казалась мне частью чего-то неизмеримо большего, чего-то невероятно великого, и я никак не мог решить, то ли сожалеть о том, что нам здесь доступно так мало, то ли радоваться тому, что доступно хоть что-то вообще...