Выговаривая имя Нагусы, Миюки поклонилась так низко, насколько это позволяла ей длинная, громоздкая бамбуковая жердь. Престарелая стряпуха и ее подручная сделали то же самое.

– Помнится, мне уже доводилось потчевать – кажется, грибами – одного мужчину, так вот он тоже таскал рыбу для храмов императорского города.

– Это был мой муж, – догадалась Миюки, – Кацуро.

Желание молодой вдовы исполнилось. Случай привел ее в тот самый трактир, где останавливался отдохнуть Кацуро. Быть может, его образ и сейчас витал где-то здесь.

На том месте, где стоял трактир, бил горячий источник. Испускавшая пар вода, заполняя небольшой естественный водоем, вытекала из него через изгородь из гладких серых вулканических камней и за нею сливалась с горным потоком, втекавшим в купель. Там, в горячей воде, уже сидели несколько монахов – их круглые, лишенные всякого выражения лица были обращены в сторону притрактирного сада.

Акиёси Садако, окамисан[30], здешняя управительница, недолго думая, предложила Миюки присоединиться к братии – тоже омыться в купели и снять дорожную усталось.

Несмотря на то что это могло принести ей облегчение, Миюки отказалась: глядя на престарелую стряпуху, вертевшую ножом и то и дело косившуюся на верши, она понимала – в дороге ей лучше не разлучаться с карпами ни под каким предлогом.

Рассказав, что в округе шалят пираты, хозяйка предложила Миюки примкнуть к монахам, собиравшимся покинуть трактир завтра чуть свет, – они держали путь на остров Эносима.

– Можете дойти под их защитой до устья Катасэгавы и потом свернуть на дорогу, что ведет в Хэйан-кё. А там смешаетесь с толпой паломников.

– Монахи, верно, будут ждать, что я им заплачу за сопровождение. Да только у меня с собой нет ничего, кроме самой малости соленого риса, чтобы только хватило сил донести рыбу до места назначения.

– О, я уверена, они согласятся, ежели с ними расплатиться… ну да, ведь они же, в конце концов, мужчины… ну, вы, конечно, смекаете, о чем я говорю…

Миюки, чуть приоткрыв рот, воззрилась на окамисан.

– Вы что, никогда не шелушили рис? – полюбопытствовала хозяйка трактира.

И, поскольку Миюки хранила молчание, прибавила, давясь от смеха:

– Так вы и в самом деле не знаете, кто такая шелушильщица риса?

– Неужто не знаю, – обиделась Миюки. – У нас в Симаэ тоже есть рисовые поля, и рис наш тучный, сочный… и хоть я больше помогаю – вернее, помогала – моему мужу, рыбаку, поддерживать в чистоте пруд, ухаживать за рыбой, мне часто приходилось и рис растирать. И я никогда не скрывала своих подмышек от других женщин, – прибавила она, показывая, что запросто могла высоко поднять толчейный пест, – так высоко, чтобы стали видны ее подмышки.

– А у нас, – пояснила хозяйка, – шелушильщицы не шелушат рис. Сказать по чести, они вообще не имеют к рису никакого отношения. А зовутся они так потому, что вся их работа состоит в том, чтобы растирать сложенными вместе руками эти самые мясистые трубочки, похожие некоторым образом на пестики…

Акиёси Садако на мгновение запнулась, стыдливо опустив веки.

Миюки тоже закрыла глаза, подумав, неужели пальцы какой-нибудь шелушильщицы и впрямь прикасались к набухшему горячему члену Кацуро и ласкали его и разминали? Ну конечно, подумала она. На обратном пути из императорского города Кацуро мог щедро расплатиться с одной из таких вот шелушильщиц, и даже не с одной, за целую череду ночей. Приют Заслуженного Воздаяния оправдывал свое название с лихвой.

– Ну так что, смекнули, наконец?

– О да, – вздохнула Миюки. – Но только…

– …только вы не такая, как эти шлюхи, понятное дело. Жаль, а то бы вас тут встретили с распростертыми объятиями. Лично я не взяла бы ни гроша за ночевку под этой крышей.

Акиёси Садако повела Миюки через лабиринт деревянных решеток и перегородок, ширм из промасленной бумаги, опущенных пологов и штор, за которыми слышался шум дождя, пролившегося на сад, а когда он на мгновение-другое стихал, его заглушало пение сверчков.

Миюки шла след в след за семенившей впереди окамисан, стараясь, чтобы из вершей не выплеснулось ни капли воды.

В какой-то миг, переступая через порог, она наткнулась на что-то мягкое. То было девичье платьице, кадзами, из шелка-сырца – оно лежало, будто свернувшись клубком, подобно усталому зверьку. Сандалии Миюки, зацепились за него и следом за тем, словно ступив на мостовой камень, соскользнули в глинистую яму. Молодую женщину потянуло вперед, она инстинктивно ухватилась за коромысло – оно дернулось, и бадьи закачались. В это мгновение один карп как раз всплывал на поверхность. Поднявшейся волной его выплеснуло из бадьи – он шлепнулся на пол и начал неистово биться: перепуганная рыба колотила по земле задней частью тела, силясь подпрыгнуть как можно выше, чтобы достать до верши и плюхнуться в нее.

Потом карп притих и перестал биться.

– Нет! – простонала Миюки. – Только не умирай, прошу тебя, заклинаю именем Эбису, бога рыбаков!

– Эбису прижимает к себе морского карася, – вспомнила хозяйка трактира, – бывает, и тунца, и даже треску или окуня, а чтобы толстяк Эбису питал слабость к карпам – не смею вас огорчить, только такого я отродясь не слыхивала.

Глаза у Миюки потускнели, увлажнились и заблестели, точно две крохотные черные отчаявшиеся рыбешки.

– Не плачьте, – продолжала окамисан, – еще не все потеряно. Ведь, помимо непомерной тучности, Эбису славится тем, что он туговат на оба уха, а стало быть, ежели хочешь, чтобы он откликнулся, надобно изрядно пошуметь.

И Акиёси Садако принялась громко топать сандалиями.

Неужто Эбису и впрямь очнулся от того, что пол заходил ходуном? Как бы то ни было, карп, почувствовав дрожь дубовых половиц, очнулся от безжизненного оцепенения, в которое погружался. И снова принялся выгибаться, извиваться и молотить хвостом и плавниками. Миюки не мешкая сложила ладони лодочкой, просунула их под брюхо рыбе, подняла ее и бережно опустила на влажное глинистое днище верши.

– А карпы закрывают глаза, когда засыпают? – полюбопытствовала Акиёси Садако.

Миюки прыснула со смеху. Тот же вопрос премного занимал и ее саму, когда она только-только вышла за Кацуро. Она могла спросить его об этом, и он, конечно, охотно рассказал бы ей все, что знал про карпов, да только ей не хотелось выглядеть в его глазах одной из тех дурочек, которые ничего не смыслят в жизни. Впрочем, карпы, безусловно, не относились к жизненно важным вещам или хотя бы к вещам обыденным, и тысячи и тысячи людей умирали, так и не увидев ни одной из этих рыб за всю жизнь и даже не попытавшись понять выведенные кистью черточки, обозначавшие их название; но рыбак Кацуро был не из этих тысяч и тысяч людей – ничто на свете не было ему ближе, чем карпы, притом настолько, что порой ему казалось, будто сердце, бившееся у него в груди, имело те же форму, объем и плоть, что и у этой рыбы.