На пути как туда, так и обратно Кацуро больше всего боялся перехода через горы Кии. И не только потому, что восхождение отнимало много сил, а главным образом из-за бесчисленных паломников, заполонявших все горные тропы, ведущие к святилищам Кумано[39]. Рыбак ничего против богомольцев не имел, но они двигались сплошными толпами, занимая самую удобную часть дороги – ту, что была вымощена большими камнями, и оттесняли чужаков так, будто их устремление на встречу с богами давало им преимущество перед другими путниками, шедшими по этой узкой мостовой. Но разве Кацуро, надрывавшийся под своей ношей – карпами, предназначенными для храмов, где молились император и его двор, не заслуживал такого же привилегированного положения?

В гуще паломников Миюки ощущала себя в безопасности. После кровавых событий в Приюте Заслуженного Воздаяния она чувствовала себя защищенной в этой нескончаемой веренице мужчин и женщин, которые, приняв ее за свою, не удостоили ее ни единым взглядом, ни малейшим вниманием. Чтобы уберечь верши от толчков теснивших друг дружку ходоков, она не раз пыталась выбраться из толпы и, ловко уворачиваясь от людей, следовала дальше по обочине. Но края дороги были уж слишком неровными: плиты, наползавшие одна на другую наподобие чешуи, до того истерлись сотнями сандалий паломников, что сделались скользкими, как ледышки, поэтому все, кто на них отваживался ступить, рано или поздно возвращались назад, на середину дороги.

Миюки успокаивал даже сам запах толпы, напоминавший ей душок, что исходил от Кацуро, когда он, возвращаясь с реки, стряхивал пот, который струился у него по лицу и от которого темнели подмышки у его косодэ[40]. Для нее то был счастливый повод вспомнить мужа, к тому же слух ей ласкал исходивший из глубины толпы гул – размеренное чередование похожих друг на друга по звучанию слов и междометий, среди которых особо выделялись округлая, ударная буква о и клацающая, как клюв аиста, буква к.

Миюки совсем ничего не знала о мире за пределами своей деревни, и у нее рябило в глазах от всех этих разноцветно-узорчатых одежд, коричневых и зеленых; от пышных ярко-красных штанов, стянутых на лодыжках; от курток, подбитых тканью цвета саппанового дерева; от мантий, сиреневых, желтых, темно-фиолетовых; от мягких, как нежные листья, туник… от всех этих шелковистых тканей, трепещущих от малейшего дуновения ветерка, или же, напротив, жестких и лоснящихся, точно навощенных, похожих на пестрые украшения, которые вдруг выпали из разверзшейся над горой гигантской шкатулки и рассыпались по склону, поглотив его целиком.

Горные вершины вздымались из узорчатых клочьев тумана, возникшего оттого, что утренняя роса стелилась по земле, нагретой подземными горячими водами, которые клокотали под ногами.

В родной деревне Миюки не было ни единой пяди земли, на которую не ступала бы ее нога, притом не раз. В отличие от гор Кии и земель, по которым она прошла, с тех пор как отправилась в путь, Симаэ была так хорошо ей знакома, что там она чувствовала себя везде как дома: для нее не были чужими ни одна улочка, ни один соломенный навес, ни одна делянка, засаженная белой редькой или сельдереем, ни один ежевичный сад, ни одно рисовое поле – все это было для нее настолько родным, что, когда вечером Кацуро, бывало, спрашивал, чем она занималась днем, она со всем прямодушием отвечала, что не выходила из дому, хотя на самом деле беспрестанно сновала туда-сюда.

В Симаэ все было под боком, а не где-то там.

А в горах Миюки не за что было зацепиться глазом: здесь все казалось ей чужим, за исключением воспоминаний о Кацуро или, по крайней мере, ощущений, что его призрак где-то рядом, – ведь отныне Кацуро и в самом деле был для нее бесплотным, безжизненным призраком, и Миюки обращалась с его образом, являвшимся ей время от времени на паломнической тропе, в точности как с черными или же, напротив, ослепительно белыми мушками, возникавшими порой у нее в глазах и исчезавшими по ее воле, стоило ей только повести глазами в сторону.

Проходя мимо источника, Миюки сменила воду в вершах.

Когда Кацуро рассказывал о своих хождениях в Хэйан-кё, он непременно упоминал про то, с каким тщанием менял воду, ибо рыбы, измученные теснотой постоянно раскачивающихся узилищ, страдали от сковывавшего их оцепенения и перегрева воды, в которой им приходилось находиться подолгу.

Но стоило Миюки заменить затхлую воду свежей, как поведение карпов менялось самым чудным образом: они начинали плавать кругами, натыкаясь друг на дружку, точно хмельные или слепые.

Тогда Миюки вспомнила – для карпов годится только вода из рек или прудов, а вода из неведомых источников действовала на них совершенно непредсказуемо, потому как в ней содержались невидимые глазу вещества, которые могли оказаться для рыб ядовитыми.

Молодая женщина присела на пенек, опустила руки в бадьи с водой и кончиками пальцев принялась осторожно поглаживать рыб по спине и бокам в надежде успокоить их лаской.

Небо заволакивали наползавшие друг на друга грузные тучи.

А паломники все шли и шли, ускоряя шаг. Двое из них остановились неподалеку от Миюки помочиться. Оба были уже в преклонных годах, и стоявшая в горах стужа сковала их узловатые пальцы так, что они никак не могли расстегнуть короткие штаны из красного шелка и все поминали расположенное неподалеку святилище, где можно было бы укрыться в случае, если и впрямь нагрянет ненастье.

Один из стариков, с узким, вытянутым лицом и толстыми черноватыми губами, отчего он походил на лошадь, улыбнулся молодой женщине.

– Не желаете составить нам компанию? – предложил он. Мы собираемся заночевать в одном святилище. Там живут монахи-буддисты, хотя они почитают и ками. И вовсе не чураются женщин.

– К тому же, – заметил его товарищ, – первыми людьми, распрощавшимися с мирской жизнью и обратившимися в буддизм, были женщины, разве нет?

– Может, оно и так, – промолвила Миюки. – Только мне это неведомо.

– Мы замолвим за вас словечко, и вас пустят беспрепятственно.

– И потом, – продолжал свое старик-лошадь, поглядывая на верши, где по-прежнему в оголтелом хороводе метались карпы, – мы могли бы подсобить вам с ношей, тем паче что, хоть до святилища отсюда рукой подать, дорога дальше будет все тяжелее.

– Благодарю, – сказала Миюки, – только я обязалась нипочем не разлучаться с ними.

Помогая друг дружке, двое стариков наконец изловчились расстегнуть штаны. И тут же обдали дорожные плиты тугими желтыми струйками мочи, напоминавшими сливающиеся ручейки. Земля в мгновение ока поглотила следы мочеиспускания – от них осталась лишь слабо курящаяся дымка. Довольно урча, старик-лошадь и его спутник натянули штаны обратно.