– Эй ты, блондинка, ты бы лучше попридержала свое барахло. Выбрасывать ничего не нужно, все может пригодиться.

– Зачем – чтобы разносить кофе? – смеется Лиза.

– На ферме я не раз сворачивала цыплятам шеи, вооружившись толстыми чулками.

– Вы думаете, нам придется убивать цыплят? – спрашивает Лиза, удивленно таращась на собеседницу.

Ева легонько берет подругу под руку и уводит за собой. Лиза напоминает ей фарфоровую посуду, которую боятся использовать, потому что она очень хрупкая и легко может разбиться. С первых же минут знакомства с Лизой она ощущает необходимость ее защищать. Возможно, здесь, чтобы не умереть, им действительно придется убивать.

– Я комендант этого лагеря. Отныне ответственность за вас принимает на себя Франция. Я прослежу за тем, чтобы у вас были такие же права, как и у военнопленных. Вам предоставят пищу, жилье и все необходимое. Днем вы можете свободно перемещаться по кварталам, ночевать будете в бараках, куда вас распределят. Почта и любые другие средства связи с людьми, оставшимися за пределами лагеря, запрещены. Нарушение правил будет строго наказано. Каждый, кто попытается сбежать, будет казнен. Итак, дамы, добро пожаловать в Гюрс.

Давернь говорит медленно, четко произнося каждый слог. Охрана поднимает красно-белый деревянный шлагбаум, и полицейские пропускают «нежелательных» к приемному бараку. Давернь, отойдя в сторону, окидывает новоприбывших равнодушным взглядом, а затем смотрит на стопку бумаг, которую держит в руках. Это списки: фамилия, имя, национальность, семейное положение, свидетельство о браке; комендант знает все об этих женщинах, которые теперь стали номерами. Но, когда называют конкретное имя, он все же видит женщину, входящую в деревянный барак с выкрашенными зеленой краской стенами и маленькой острой крышей, которая делает его похожим на шале. Невеселое зрелище.

– Плятц!

Еву проглатывает барак. Надзирательница просит ее назвать свои личные данные. Снаружи кажется, что допрос длится бесконечно. Однако всем задают один и тот же вопрос: «Детей нет?» Еву он очень смущает. Неужели лагеря построены для тех, кто не выполнил обязанность, возложенную природой? Услышала ли она этот животрепещущий зов, исходящий из глубины естества? Да, биология, являясь истиной в последней инстанции, всем навязывает свою волю. У Евы не было детей. Ни одно семя пока что в ней не проросло. Но у нее ведь еще так много времени!

– Нет, – просто отвечает Ева.

На ее животе – длинный шрам. Стоя в бараке, она любуется Пиренеями, освещенными лунным светом: они виднеются в маленьком окошке с деревянной рамой за спиной у охранника. Слова кажутся Еве такими далекими, ее взгляд теряется среди вершин, там, где нет людей. Вот чему она принадлежит – высоте, где ее душа может дышать чистым воздухом. На ее удостоверении личности ставят печать.

– Следующая!

Женщины по очереди подходят к бараку.

– Малер!

К бараку приближаются лакированные туфли Лизы.

– Детей нет?

У Лизы перехватило дыхание; она трясет головой.

– Nicht[37] ребенок? – раздраженно повторяет надзирательница.

– Нет, – отвечает Лиза, опустив глаза, как будто признавая ошибку, за которую ее осуждают.

– Парло!

Ноги Диты вязнут в глинистой почве: ее французские туфли-лодочки на каблуках очень тяжелые и громоздкие. Первый шаг – и она погружается в грязь до лодыжек, второй – и брызги летят вверх, на ее икры. Сюзанна толкает локтем Еву:

– Может быть, тут и не будет цыплят, но куры здесь точно есть, ты только посмотри! Я никогда не ошибаюсь!

Дита, запыхавшаяся, вся в грязи, подходит к надзирательнице, ничуть не теряя самообладания.

– Ребенок? – надзирательница ограничивается лишь этим словом.

– Пока что нет. Но оставьте меня на пару минут вон с этими, и все может измениться, – отвечает Дита, показывая пальцем на решетку, у которой сгрудились, толкаясь и посвистывая, испанцы, их становится все больше.

– Следующая!

Барак похож на волшебную избушку, где всем распоряжается судьба: туда заходит женщина, а выходит уже номер, и все это – под пристальным наблюдением двух охранников, вооруженных штыками. Комендант Давернь видит печальные метаморфозы, которыми он управляет, видит имена в списке, но, как только их вычеркивают, ему кажется, что тут же появляются новые. Ночь обещает быть долгой.

* * *

3

Rubias! Las rubias![38] Испанцы, прижавшись к решетке, воодушевленно приветствуют las rubias, делая им комплименты в отношении цвета их волос; тем временем женщины группами по шестьдесят человек продвигаются по центральной аллее, разделяющей лагерь на две части. Зарегистрированным номерам выдают деревянные сабо. Увы, все они одного размера. Чей-то сабо падает, сразу же увязая в грязи, и доставать его приходится руками. Ритмичный стук подошв по дорожкам Зимнего велодрома сменяется глухим шарканьем по липкой грязи. Под лампочками, раскачивающимися на столбах, сопровождаемые свистом, движутся женщины, медленно, словно в танце, проходя мимо блоков, на которых висят большие таблички с выведенными на них буквами: А, В, С – алфавит узников. Каждый блок обтянут колючей проволокой с одним единственным входом и с будкой, возле которой стоит часовой. Лиза пытается быстро сосчитать буквы: тринадцать блоков вокруг центральной аллеи, около трех сотен бараков; план незнакомого города, который нужно запомнить. Она крепче сжимает руку Евы; та не дрожит.

Иногда случается, что люди одновременно, не сговариваясь, смотрят на один и тот же предмет. Ева и Лиза одновременно бросают взгляд на табличку, перед которой их останавливают. Буква G, барак номер двадцать пять. Вот и координаты их кораблекрушения. Почти театральным жестом перед ними открывают настежь прогнившую дверь, за которой смело пробивается зеленый мох, как будто этому обжоре недостаточно остальной территории лагеря, такой же влажной и заплесневевшей. Под непромокаемой парусиновой тканью – прямоугольная коробка из необработанной древесины, со светлыми балками и островерхой крышей; как только переступаешь порог, возникает ощущение, будто находишься в миниатюрной церкви, которая еще не достроена. Балки воткнуты прямо в землю; тридцать справа, тридцать слева, между ними – около метра. Вот их жизненное пространство: метр на каждую. Это меньше, чем территория, выделенная под мох. Лиза замечает, что внутри бараков все так же симметрично, как и снаружи; коридор, по обеим сторонам которого лежат тюфяки, почти соприкасаясь друг с другом. На оголенной проволоке, свисающей с потолка посреди помещения, раскачивается лампочка. В другом конце этого нового, но уже полуразрушенного здания есть еще одна дверь, прямо напротив первой; длинный коридор словно пролив между двумя вражескими морями. «Может быть, это прихожая ада, а за дверью есть яма, над которой поднимаются языки пламени?» Десяток незастекленных отверстий пропускает потоки воздуха. На них – простые деревянные затворки; из-за них ничего не видно. Мира больше не существует. Нет ни туалетов, ни раковин, ни мебели.