Перед убийством Геслера я всегда так волновалась, меня так захлестывал темперамент, и огромный монолог я говорила в таком темпе, что и Александр Александрович волновался за меня и говорил каждый раз на репетиции:

– Не рви сердце и голос! Сбереги до спектакля! А перед спектаклем он каждый раз предупреждал:

– Если выпалишь монолог – убью!

Я знала, что он не сердился, но он действительно боялся, что я сорву голос. Прошло почти полвека, а монолог Телля у меня до сих пор звучит в голове. И последние слова этой сцены:

покрывались бурным криком всего зрительного зала. И на появление народа на сцене со словами «Что здесь такое? Что произошло?» – ребята в зале, то есть зрители, не давая ответить Армгарде, сами за неё отвечали: «Убит! Убит!»

Впервые познала я тогда, что такое сила искусства! Дело было не в нас, а в правильной трактовке пьесы и рол ей, а это заслуга была дорогого всем нам и любимого педагога, режиссёра и друга Александра Александровича Брянцева. Мы несколько раз играли этот спектакль в студии и на сцене Петроградского ТЮЗа. На спектакль приходили не только дети, но и взрослые. Однажды пришли вместе с Александром Александровичем за кулисы Антон и Евгений Шварцы (Антон был тогда очень известным чтецом, а Евгений – начинающим драматургом и писателем). Антон и Евгений поцеловали мне руку поблагодарив за спектакль. Я от неожиданности покраснела, вернее, заалела, – это было впервые в моей жизни! Александр Александрович сказал:

– Ну вот, мы и взрослые стали… Поцеловал меня в щёку и шепнул:

– Ну, не очень-то зазнавайся, ведь они добрые, а у меня есть к тебе замечание! – и повёл Шварцев дальше.

– Что он сказал? Взрослая?

Так впервые я осознала, что с детством моим покончено, с мрачным и грустным детством, где только студия для меня – остров счастья!

Я побежала в артистическую уборную, там ожидали меня мои подруги, и от общей возбуждённости, от пережитого волнения на спектакле, от грусти и радости – от всего вместе – заплакала. Девочки стали утешать, а кто-то, проходя, сказал:

– Не люблю истеричных ребят!

Слёз как не бывало. Я до сих пор помню интонацию этого голоса. С тех пор я поняла: никогда не надо плакать на людях. Хорошо, что это был не первый спектакль, и этот эпизод не мог омрачить нашу радость!

Много, много лет спустя я играла в Театре драмы спектакль «Обыкновенный человек» Леонова, где один из персонажей спектакля произносил эту фразу, обращаясь к девочке Аннушке:

– Ну вот, мы и взрослые стали!

И я всегда вспоминала дорогого мне человека, Александра Александровича Брянцева.

В нашей жизни произошли большие перемены. Некоторых из нас взяли в только что открывшийся Петроградский ТЮЗ участвовать в спектакле «Конёк-Горбунок». Нужно было заменять иногда девочек из художественной балетной студии Миклоса, которые танцевали жар-птиц. Счастью не было конца: нас взяли! Нам поверили!

Нас повели в театр на примерку костюмов. Перед тем как выйти из студии, мы прощались с девочками, нас благословляли, нам желали счастья, кто-то даже всплакнул, как будто мы шли на ратный бой. Перед дверью в театр мы взялись за руки и поклялись не посрамить честь студии.

Так я впервые в жизни вступила на подмостки настоящего театра. Всё было необычным. Необычной была сцена, зал, актёры, музыканты и даже педагоги, которые усаживали ребят в зрительном зале. За кулисами ходили тихо, разговаривали вполголоса. Не было суфлёра. Никто актёров не приглашал на сцену, они сами знали время своего выхода и задолго готовились к нему.

Александр Александрович в зале и за кулисами не ходил, а, как нам казалось, плыл по воздуху – так неслышно он появлялся то тут, то там. Но, как правило, во время спектакля он сидел в зрительном зале.

Костюмы нам всем подошли. Нас сразу же повели репетировать на сцену, обрядив в них. Мы уже этот танец знали, так как в студии нас натренировали изрядно, но здесь, в новой для нас обстановке казалось, что всё должно быть по-другому. И действительно, всё было иное. Сам Александр Александрович принимал участие по вводу нас в спектакль.

Мы были не только птицами вообще, нет, каждая была со своей биографией. Одна – испуганная и трепетная, другая – сильная и уверенная, и так далее. Нас было пятеро, и все пятеро помимо рисунка танца несли содержание сцены. Как по-разному мы должны были клевать (на шапках у нас были клювы) зерно, рассыпанное для нас Иваном-дураком! Как тщательно вместе с Еленой Николаевной Горловой Александр Александрович работал над каждым движением наших крыльев! Как требовал от нас искренне пугаться, когда Иван-дурачок хватал одну из нас и уносил с собой! Мы повторяли без конца, и без конца Александр Александрович нам объяснял, чего он от нас хочет.

Домой мы пришли такие усталые и замученные, что ожидавшие нас девочки были разочарованы: ни огня в глазах, ни особого возбуждения на лицах они не увидели.

– Что с вами? Провалились? Не будете танцевать? – волновались подруги.

Мы ничего не ответили и побрели в столовую. Только плотно закусив, обрели мы дар речи. Рассказ о театре был необыкновенно интересным, мы наделяли театр не только теми чертами, которые увидели, но и чертами того фантастического мира, который сиял в наших счастливых глазах. И когда кто-то произнёс: «Да, правильно Александр Александрович говорит, что театр – это огромный труд!» – на это тут же посыпались возражения:

– Ну и что, а зато какое счастье! Что может быть интересней и лучше театра!

И все с этим согласились.

Ложась спать, я подумала: а каким огромным трудом была репетиция не только для нас, но и для актёра, игравшего роль Ивана-дурачка, артиста Ивана Алексеевича Развеева. Ни тени неудовольствия, ни слова об усталости. Каждый раз с полной отдачей и с какой-то внутренней радостью репетировал Развеев. По окончании репетиции он всех нас поблагодарил и ушёл.

И я видела, как был доволен Александр Александрович его поведением.

На изучение материалов, связанных с постановкой в студии трагедии Софокла «Антигона», потребовалось очень много времени. В стенах студии нараспев декламировались стихи греческих драматургов, в тёмных коридорах слышались гекзаметры Гомера. Изучали пластику тела, требовалось знание жеста, вырабатывалась лёгкость в походке, стремительность и окрылённость в беге.

Из рассказов Брянцева о жизни самого Софокла мы уже знали, что сам драматург, наряду с занятиями наукой, получил великолепное образование в сфере гимнастического искусства и музыки, входивших в круг полного воспитания афинского юношества.

Начались уроки хорового пения а капелла. Брянцев уверял, что когда человек поёт без аккомпанемента, то он лучше развивает слух и координирует его с голосом. Ведь иногда человек слышит, что другой поёт неправильно, но сам спеть правильно не может, так как голос не подчиняется слуху, а в хоре это сразу обнаруживается, и человек начинает постепенно приучаться петь правильно. Брянцев считал, что хор развивает ещё и ощущение ансамбля, вырабатывается однородное понимание того, что от тебя требуют, и тогда уже легче говорить о тональности спектакля в целом.