Александр Александрович знал трагедию «Антигона» досконально. Он знал сказания и мифы. В то время нам было неизвестно, что Брянцев уже ставил «Антигону» в Передвижном общедоступном театре в Петрограде в 1908 году. Он был влюблён в трагедию «Антигона» и с большим для себя волнением начал первые репетиции. Он хотел, чтобы мы поняли, какими интересами жили люди античной Греции и что их побуждало на определённые поступки. Репетировать мы начали в самом большом помещении студии – просторном зале для приёмов в бывшем особняке Нарышкиных (там помещалась студия). Зал предоставлял большие возможности для действия, и акустика там была великолепной. Голоса звучали мощно и красиво – иногда мы даже страдали от резонанса, так как невольно начинали слушать себя, а это означало, что мы переставали действовать. Тогда Александр Александрович прерывал репетиции.

Надо сказать, что все участники спектакля внутренне сразу повзрослели. На занятиях по литературе Леонид Фёдорович Макарьев читал нам лекции в помощь спектаклю. Мы изучали творчество Софокла. Мы узнали, что мифологическая фабула служила основой не для одной лишь трагедии, но и для других областей художественного творчества классической Греции. Миф об Эдипе потрясал наши неокрепшие умы, и мальчик с проколотыми ногами, убивший своего отца, отгадавший загадку Сфинкса, снился нам по ночам. Мы узнали, что слово «оркестр» происходит от древнегреческого слова «орхестры» и обозначало полукруглую площадку в театре Диониса. Могла ли я тогда предполагать, что через сорок лет я этот театр увижу в Акрополе воочию? По склону горы идут полукругом каменные ряды сидений для публики, они прорезаны радиусами проходов и ступенями, спускающимися к полукруглой площадке больших размеров, а за ней остатки эстрады – бывшая сцена. Они чем-то напоминают наши стадионы. Кстати говоря, «стадион» тоже древнегреческое слово. Сцена Петроградского ТЮЗа на Моховой напоминала греческие театры. Аудитория Тенишевского училища, из которой был сделан зрительный зал, оправдывало это назначение.

Макарьев приобщал нас к эллинской культуре. От нас требовалось точное знание материала, относящегося к трагедии Антигоны, конечно, в пределах наших возможностей.

Перед Брянцевым как постановщиком вставал ряд трудностей, связанных, прежде всего, с нашим возрастом, а также с оформлением сцены и наличием хора. «Играть так, как её играли античные эллины, мы с вами не сможем, да это и не надо, – говорил Александр Александрович. – Мы будем стараться передать всю сложность пережитого Антигоной, всю её трагедию, которая заключается в непримиримом конфликте между Антигоной и Креонтом. Мы должны точно знать дух эпохи, в которой произошла трагедия». Не только на лекциях Макарьева, но и на репетициях Брянцева мы осваивали огромный познавательный материал. Мы задавали Александру Александровичу такие сложные вопросы, что однажды он не выдержал и сказал: «Вот о чём мы договоримся с вами: я знаю, что все вы стали образованными и умными, но не надо мне свою образованность показывать. Классические пьесы всегда являются для актёров прекрасной школой, где на очень высоком уровне развиваются их таланты и вкусы. Вот давайте и попробуем их развивать».

Вновь и вновь Александр Александрович спрашивал каждого, что он знает о своей роли. Как терпеливо и умело подводил он нас к тому, чтобы мы точно разобрались во взаимоотношениях людей и переплетении фактов. Каждый должен был знать своего героя как самого себя. Были репетиции, когда Александр Александрович нас не останавливал, и мы интуитивно действовали – иногда даже правильно. Но после такой репетиции был особенно тщательный разбор пьесы и ролей. Думали, спорили, доказывали, что иногда по вдохновению можно добраться интуитивно до больших высот. «Ведь даже когда всё точно знаешь, как по нотам, всё равно, – говорили мы, – можно сыграть плохо». К тому же собственное физическое состояние имеет большое значение. Например, какая же я Антигона, если у меня насморк? А на поверку оказывалось, что когда знаешь, за что борешься в роли, в пьесе, то ты всё равно Антигона – будь ты с насморком или без него. Когда знаешь все ходы и все извороты души твоей героини, то если уж и ошибёшься, то разве только по мелочам, но основу роли, для чего ты существуешь в спектакле, пронесёшь до конца.

Метод Брянцева был таков: мы должны были быть убеждены, что сами до всего доходим. Мы тогда не понимали, что не только весь спектакль, но и все трактовки ролей были решены и сделаны Брянцевым.

Как часто задавали мы друг другу вопросы: неужели трагические актрисы переживали всё, что есть в трагедии? Наверняка они в жизни ощущали нечто подобное. Кого? Ну кого же так яростно ненавидеть, как Антигона ненавидела Креонта? – думала я, репетируя роль Антигоны. И потом, ради своей великой любви к брату Антигона идёт на подвиг! Люблю ли я своего брата великой любовью? Вот если бы мне сказали, что моему брату грозит смерть и только я могу спасти его, но при этом должна умереть. Конечно, я спасла бы его, но ему ничего не грозит! И никто от меня этого не требует. Нет, нет, я не сыграю эту трагедию, я не сыграю Антигону, ведь всё это надо пережить!! В подземной обители её радостно встретят отец, мать, брат, и это её утешает. Такая встреча меня тоже может обрадовать, но меня страшит разлука с землёй!!! Ауж с возлюбленным просто беда. Перебрала в мозгу всех мальчишек, которые мне нравились, но никто не был «возлюбленным».

Ночью заснуть было невозможно, мысли проносились с такой быстротой, что приходилось на минуточку присаживаться на постели, трясти головой, чтобы всё пришло в норму. Проклятый вздох, который вырывался от переполненных чувств, обязательно кого-то будил, и тот устрашающе заявлял: «Слушай ты, потомок фиванского царя Лая, на тебя опять нужно лаять, чтобы ты никого не будила». Я задерживала дыхание, чтобы меня не было слышно, зажмуривала с силой глаза, чтобы уснуть, но ничего не получалось, только хуже становилось. Через секунду я должна была срочно накидывать на себя не только одеяло но и подушку, чтобы не услышали моего выдоха. И от того, с какой быстротой я всё это проделывала, я окончательно просыпалась.

В висках стучало, а мысли всё лезли в голову. Ведь вот Антигона не боялась пойти одна ночью посыпать землёй покойника? И вдруг стали всплывать картины из недалёкого прошлого – о том, как мы в голодные годы ходили с ребятами в «мертвушки», где отпевали покойников, чтобы получить от родственников умершего горсточки риса, которые они иногда раздавали для поминовения усопшего. Однажды, получив рис, мы решили дождаться следующего отпевания. Во время панихиды мы услышали, что рядом в комнате трещат дрова – значит, топится печь! Вот хорошо бы погреться! Переглянувшись, потихонечку стали пробираться к двери. Приоткрыли – и, о ужас! – масса покойников, и все скрюченные от мороза, а у печки натянута верёвка, и на ней, как бельё, висят мертвецы. Сторож перед тем, как укладывать мертвецов в гробы, отогревал их…

Вошли в морг и попросили у сторожа разрешения отогреться. «Давай садись, ребята! – и отодвинул в сторону мертвецов. – Живым – живое», – сказал он и понёс священнику кадило, которое разжигал у печки. Пахло ладаном, было тепло. Кончилась панихида, все ушли. «Если хотите, посидите, – сказал сторож, – я скоро приду». И закрыл на замок мертвушку. От тепла мы разомлели и стали засыпать – и ничего, никакого страха. Была лишь одна дума: дадут ли рис при следующем отпевании?