— Ты был сегодня в Египетской библиотеке? — спрашиваю я. Он царапает палкой землю, оставляя в пыли змеящийся след.

— Был.

— С какой целью?

— Читал книги. — Он поднимает кустистую седую бровь, как будто хочет сказать: я ожидал от тебя большего.

— Кого же ты читал? Может быть, Иерокла?

— Не сегодня. Других. Сенеку. К нему я всегда возвращаюсь. Так же, как и к Марку Аврелию. Они обращаются к людям нашего возраста.

Его лицо напоминает маску. Так же, как и мое. Его палка чертит в пыли какие-то линии.

— И что же они говорят? — спрашиваю я.

— Как глупо удивляться вещам, которые происходят вокруг.

Палка останавливается.

— Представь себе то, что я видел в своей жизни. Гражданские войны и мир. Иногда один император, иногда сразу несколько, иногда ни одного. Причудливый культ, осуждаемый одним императором, возрождается другим, императором-три-умфатором. Все меняется… даже боги.

Неужели он думает, что перед ним семнадцатилетний мальчишка? Я знаю все эти уловки и не допущу, чтобы он отвлек меня от сути, изображая из себя глубокого старца.

— Сегодня в библиотеке умер один человек.

Его лицо даже не дрогнуло.

— Александр из Кирены. Ты знал его? — продолжаю я.

— Он был другом императора. Одно только это делает его достойным известности.

Меня восхищает двусмысленность его слов. Одно только это или же есть что-то другое? Мы оба знаем, какие вещи он может говорить обо мне за моей спиной.

— Ты видел его там?

— Библиотека — не общественные бани. Я не ищу там общества.

— Когда ты ушел из библиотеки?

— Когда от моего стола удалилось солнце. — Симмах проводит рукой по глазам. — Мое зрение уже не такое острое, как когда-то.

— Уходя, ты знал, что Александр мертв?

— Конечно, нет. Иначе я бы там задержался.

— Чтобы посмотреть, что произошло?

— Чтобы не выглядеть виновным.

Пауза. Взгляд на рыбу в бассейне, застывшую в неподвижности, как и отражения в воде. Дом Симмаха находится рядом с Виа Мези, главной дорогой Константинополя, однако стены в нем толстые и хорошо защищают от уличного шума. Я слышу, как в комнатах слуги доливают масло в светильники, как ставят на столы посуду. День клонится к вечеру. Солнце повисло уже так низко, что заглядывает под край портика, заливая фрески и статуи жидким золотом. Мой взгляд скользит по ним и останавливается.

— Кто это?

Я делаю два шага к бюсту, привлекшему мое внимание, но голос Симмаха опережает меня.

— Иерокл.

Неужели я слышу удивление в его голосе? Или он ожидал, что я его замечу?

— Ты читал его? — спрашивает он. — Тебе следовало бы его почитать. Иерокл не был другом новых религий. Насколько мне известно, так же как и ты.

Я невнятно повторяю старую банальность Константина.

— Каждый человек должен быть свободен в выборе религии и может молиться тем богам, какие ему нравятся.

— Наверно, поэтому ты и впал в немилость у императора, — поддразнивает меня Симмах. Я не поддаюсь на провокацию. Он должен знать, что это не так, но тем не менее продолжает в том же духе: — Говорят, что теперь тебя можно увидеть во дворце не так часто, как раньше.

Я вежливо перевожу разговор.

— В библиотеке был бюст Иерокла. Кто-то разбил им голову Александру.

Новая пауза. Наши взгляды пересекаются.

— Неужели Константин сделал тебя своим караульным? Ловцом воров, который затаскивает добрых людей в канаву? — Его голос звучит ровно, но лицо искажено гримасой гнева. — Наказание за необоснованные обвинения весьма сурово, Гай Валерий. Пусть даже за твоей спиной стоит сам император, я сомневаюсь, что ты вправе бросаться ими.

— Все знают о твоем отношении к христианам.

В дальнем конце сада, возле двери, я замечаю небольшое святилище, ларарий, где он поклоняется домашним богам. В наши дни лары[6]не в таком почете, как раньше. Во многих домах их убрали подальше от чужих глаз, в какую-нибудь заднюю комнату, где на них можно не обращать внимания.

— Каждый человек должен быть свободен в выборе религии. — Он буквально выплевывает эти слова мне в лицо, едва ли не подпрыгивая при этом. Я пристально гляжу на него. Гнев слишком естественен — такое не сыграешь, в моем возрасте я прекрасно понимаю такие вещи. Но это вовсе не значит, что он не способен обуздывать гнев.

— Свободен до тех пор, пока это идет во благо обществу.

Симмах ударяет палкой о землю.

— Если ты хочешь обвинить меня в убийстве, то так и скажи! Скажи или убирайся вон из моего дома!

Однако в этот самый момент через дверь к ларарию подходит еще один актер, новый участник драмы. Должно быть, он старше меня годами, однако его повадки — юношеская грация и беззаботность — придают ему моложавость. Его лицо сохранило правильные черты. На волосах нет снега седины, улыбку отличает непринужденность. Он жует фигу, затем, проходя мимо бассейна, бросает кожуру в воду. Я в первый раз замечаю, как рыба приходит в движение.

Симмах заставляет себя побороть гнев.

— Это Гай Валерий, — представляет он меня. — А это мой друг, Публий Оптациан Порфирий.

Я никак не ожидал услышать это имя. Тем более что сегодня я слышу его не в первый раз. Оно значится в моем списке.

— Ты был сегодня в Египетской библиотеке?

Я стараюсь задать свой вопрос как можно более бесстрастным тоном, однако у Порфирия, похоже, достаточно хороший музыкальный слух, чтобы уловить нотку подозрения.

Он вопросительно смотрит в мою сторону.

— Разве это преступление?

— Там был убит человек, — поясняет Симмах, сопровождая эти слова тяжелым взглядом. Что в нем читается — предостережение?

Похоже, Порфирий этого не замечает. Он смеется, как будто старик отпустил забавную шутку. Заметив, что мы не поддержали его смех, он умолкает и поочередно смотрит на нас.

— Но я тоже там был! — с нажимом восклицает он. — И ничего не слышал.

— Что ты там делал?

— Приходил встретиться с Александром из Кирены.

Я жду, когда он почувствует на себе мой пристальный взгляд. Долго ждать не приходится.

— Нет!

Порфирий явно растерян. Он отшатывается от меня, как будто сам получил удар. Затем вскидывает руки. Каждое его движение нарочитое, преувеличенное, как у актера на сцене. Но даже если Порфирий и актер, видно, что он искренне опечален.