— Ты раньше танцевал?

— Угу, танцевал. Танцевал, конечно.

— Где же?

— В клубах.

— В клубах! Там, где на тебя никто не смотрит, да? Там, где ты один из многих? Всё, забудь, здесь на тебя смотрят! Ну а мои ребята? Они танцевать умеют, они мастера. Мне нужно, чтобы ты, — он машет губкой в сторону Саймона, — не отставал.

Саймон уязвлён. Да, поначалу он был слегка скован, но под конец расслабился и вошёл во вкус, разве нет?

— А Колин? — спрашивает Саймон, лихо передразнивая его шаткую походочку, повадки мима. — Он не отстаёт?

— У Колина, — объясняет Бенни, — есть изюминка. Педики из мира искусства его обожают. И у тебя должна быть изюминка. А ты вчера что делал? Переминался с ноги на ногу, будто тебя клопы кусают. Так не пойдёт.

— По-вашему, я не в форме? Я же спортсмен, бегом занимаюсь!

— Ну и что? Бегать всякий может. Посмотри на Барышникова, на Нуреева — разве они бегают? Они летают! Вот почему они — артисты. Ты симпатяга, спору нет, но у здешней публики планка высокая, на одной внешности далеко не уедешь.

— А что ещё нужно?

Бенни вздыхает:

— Индивидуальность нужна. Притягательность.

Саймон смотрит, как Бенни выдвигает кассовый ящик и пересчитывает выручку с прошлой ночи.

— Так вы меня увольняете?

— Нет, не увольняю. Но я хочу, чтобы ты подучился, понял, как надо двигаться. На углу Чёрч-стрит и Маркет-стрит есть школа танцев — балет. Ребят там полно, не будешь один среди девчонок.

— Балет? — смеётся Саймон. — Да ну! Это не по моей части!

— А клуб по твоей части? — Бенни вытаскивает две толстые пачки банкнот, перетягивает резинками. — Ты и так вышел за привычные рамки, малыш. Что тебе ещё один шаг?

4

Снаружи Балетная академия Сан-Франциско — всего лишь узкая белая дверь. Саймон взбирается по крутым ступеням, сворачивает на лестничной площадке направо и оказывается в небольшой приёмной: скрипучий паркет, пушистая от пыли люстра. Саймон не ожидал, что артисты балета такие шумные. Стайки девушек щебечут вовсю, разминаясь у станков, а юноши в чёрных трико переругиваются, массируя бёдра. Администратор записывает его в смешанную группу на двенадцать тридцать — «Пробное занятие бесплатное» — и протягивает пару чёрных парусиновых тапочек из корзины с забытыми вещами. Саймон присаживается, чтобы обуться. Через миг за его спиной хлопает стеклянная дверь и высыпает толпа девочек-подростков в тёмно-синих трико, волосы стянуты так туго, что глаза чуть не вылезают из орбит. Позади них — зал, просторный, как школьная столовая. Саймон вжимается в стену, пропуская девочек. Приходится собрать всю волю, чтобы пулей не кинуться вниз по лестнице.

Остальные танцоры, подхватив сумки и бутылки с водой, бодро шагают в зал. Здесь веет стариной: высокие потолки, истёртый паркет, фортепиано на подмостках. Ученики выносят в центр зала тяжёлые металлические станки, и тут заходит немолодой преподаватель. Позже Саймон узнает, что это сам директор академии, Гали, эмигрант из Израиля, — когда-то он выступал в Балете Сан-Франциско, но его карьера оборвалась из-за травмы спины. На вид ему под пятьдесят. Упругая походка, поджарое тело гимнаста, голова бритая, и ноги тоже. На нём тёмно-бордовый гимнастический комбинезон с шортиками, кожа на бёдрах гладкая, мышцы рельефные.

Гали кладёт руку на станок, и в зале повисает тишина.

— Ноги в первой позиции, — говорит он и показывает: пятки вместе, носки врозь. — Теперь руки; раз — плие, два — выпрямились. Подняли руку — три, приседаем, гран-плие — четыре, пять — руки en bas[17], шесть, семь — вверх. На счёт восемь переходим во вторую позицию.

С тем же успехом он мог говорить по-голландски. Не успели закончить с плие, а у Саймона уже болят колени, ноют пальцы ног. Чем дальше, тем заковыристей упражнения: дегаже и рон де жамб, размашистые круги ногой на полу, затем в воздухе; пируэты и фраппе; девлоппе — согнуть и разогнуть ногу — и гран-батман, чтобы размять мышцы бёдер и подколенные сухожилия перед сложными прыжками. После сорокапятиминутной разминки, столь изнурительной, что Саймон не представляет, как выдержит ещё столько же, танцоры уносят станки, выходят в центр зала и разучивают групповые движения. Гали расхаживает по залу, напевая нечто невразумительное: «Ба-ди-да-дам! Да-пи-па-пам!» — но во время пируэтов он вдруг вырастает у Саймона за спиной.

— Боже! — Глаза у него тёмные, запавшие, но в глубине танцуют огоньки. — Что у нас сегодня — большая стирка?

Саймон в той же полосатой футболке поло, в которой ехал на автобусе в Сан-Франциско, и в спортивных трусах. После занятий он бежит в туалет, сбрасывает чёрные тапочки — на ногах уже мозоли, — и его рвёт в унитаз.

Вытерев рот туалетной бумагой, он, задыхаясь, приваливается к стене. Он не успел закрыться в кабинке, и другой танцор, зайдя в туалет, застывает как вкопанный. Саймон в жизни не видал таких красавцев, тот будто высечен из оникса — кожа тёмная, почти чёрная. Лицо круглое, выступающие скулы изгибаются как крылья, в ухе блестит крохотная серебряная серёжка.

— Эй! — Со лба у него струится пот. — Всё в порядке?

Саймон, кивнув, протискивается мимо. Преодолев длинную лестницу, он ошалело бредёт по Маркет-стрит. Плюс восемнадцать, ветрено. Повинуясь порыву, Саймон снимает рубашку, вытягивает руки над головой. Ветерок холодит грудь, и нежданная радость обжигает Саймона.

То, что он сделал сейчас, — изощрённое издевательство над собой, даже ещё труднее, чем полумарафон, который он выиграл в пятнадцать лет: подъёмы и спуски, топот ног, и посреди всего этого — Саймон, бежит по набережной Гудзона. Он нащупывает в заднем кармане чёрные тапочки. Они будто дразнят его. Он должен стать как другие танцоры — умелым, виртуозным, неутомимым.

В июне Кастро расцветает. Листовки против «Поправки номер шесть»[18] кружатся в воздухе, как листья; всюду цветы, такие пышные, что почти противно от их изобилия. Двадцать пятого июня Саймон идёт с танцорами из «Пурпура» на Парад свободы. Он не представлял, что в городе и в стране столько геев, сейчас здесь собрались двести сорок тысяч человек, смотрят, как разъезжают «Дайки на байках»[19], как взвивается в воздух первый радужный флаг. Из люка на крыше «вольво» на ходу высовывается Харви Милк[20].