— Как ты мог? — твердит она. — Как ты мог так поступить?

Саймона передёргивает.

— Прости меня.

— Стыдно тебе? Надо полагать, значит, ты домой едешь.

Горечь в голосе Герти ему знакома, но никогда ещё мать не обращалась таким тоном к нему. Первое воспоминание детства: ему два года, он лежит у мамы на коленях, а мама перебирает ему волосы. «Одно слово, ангел, — воркует она. — Херувим!» Да, он их предал — всех предал, — но в первую очередь маму.

И всё же.

— Мне и вправду стыдно. Прости, что я так поступил — бросил тебя. Но я не могу… не хочу… — Осекшись на полуслове, Саймон начинает снова: — Ты сама выбрала, как тебе жить, ма. Вот и я хочу решить сам, как мне жить.

— Никто не решает, как ему жить. Я уж точно не выбирала. — Скрипучий смешок. — В жизни так устроено: мы делаем выбор, а он предопределяет следующий. Наши решения решают за нас. Ты поступаешь в университет — да господи, хоть школу-то закончи! — и это способ улучшить расклад. А при твоей нынешней жизни… не представляю, что с тобой будет. Да ты и сам не знаешь.

— Нов том-то и дело! Не знаю, и ладно. По мне, так лучше не знать.

— Я дала тебе время, — продолжает Герти, — велела себе подождать. Думала, если дать тебе время, ты и сам придёшь в себя. Но так и не дождалась.

— Я и пришёл в себя. Моё место здесь.

— Ты хоть раз задумался о деле?

Саймона бросает в жар.

— Выходит, дело тебе важнее меня?

— Имя… — говорит, поколебавшись, Герти, — имя сменилось. Была «Мастерская Голда», стала «Мастерская Милавеца». Артур теперь хозяин.

Саймона захлёстывает чувство вины. Но Артур всегда убеждал Шауля идти в ногу со временем. Излюбленные фасоны Шауля — габардиновые брюки, пиджаки с широкими лацканами — вышли из моды ещё до рождения Саймона, и теперь он с облегчением думает: мастерская в надёжных руках.

— Артур справится, — заверяет он. — С ним мастерская от жизни не отстанет.

— Мне нет дела до моды, для меня главное — семья. У нас есть обязательства перед теми, кто заботился о нас.

— А ещё есть обязательства перед собой.

Никогда он не позволял себе так дерзить матери, но убедить её — для него жизненная необходимость. Он представляет, как Герти приходит в академию на него полюбоваться, как аплодирует его прыжкам и пируэтам, сидя на складном стуле.

— Ах да! Для себя ты пожить успеваешь. Клара говорила, ты танцор.

Её презрение прорывается через трубку с такой силой, что слышно в кабинете — полицейский и тот прыскает со смеху.

— Да, танцор. — Саймон сердито сверкает глазами. — И что?

— Я не понимаю. Ты же ни дня в жизни не танцевал!

Что ей ответить? Для него самого загадка, как занятие, прежде ему чуждое, источник боли, усталости и постоянного стыда, стало для него мостиком в другой мир. Вытягиваешь ногу — и она будто вырастает на несколько дюймов. А во время прыжков паришь над землёй, точно за спиной у тебя крылья.

— Ну, — отвечает он, — теперь танцую.

Герти вздыхает шумно и прерывисто, потом долго молчит. И в её молчании вместо привычных нравоучений, а то и угроз Саймону слышится обещание свободы. Если бы в Калифорнии сбежавших из дома подростков преследовали по закону, он был бы уже в наручниках.

— Раз ты для себя уже всё решил, — говорит Герти, — домой можешь не возвращаться.

— Что?..

— Можешь, — повторяет Герти, отчеканивая каждое слово, — не возвращаться домой. Ты сделал выбор — бросил нас. Вот и расхлёбывай. Оставайся.

— Да что ты, ма, — бормочет Саймон, прижав к уху трубку, — хватит преувеличивать.

— Я не преувеличиваю, Саймон. — Герти, умолкнув, вздыхает. Тихий щелчок — и разговор обрывается.

Потрясённый, Саймон застывает с трубкой в руке. Разве не об этом он мечтал? Мать предоставила ему свободу, отпустила в мир, частью которого он стремился стать. И тут же укол испуга: его будто лишили страховки, выдернули из-под ног защитную сетку, и долгожданная головокружительная свобода внушает ужас.

Полицейский ведёт его к выходу. Снаружи, на крыльце, хватает за шкирку и дергает вверх с такой силой, что ноги у Саймона отрываются от земли.

И говорит:

— Вы, бегуны, у меня уже в печёнках сидите, знаешь?

Саймон хватает воздух, пытаясь ногами нащупать опору. Глаза у полицейского светло-карие, водянистые, ресницы жиденькие, на щеках веснушки. На лбу, возле корней волос, несколько круглых шрамов.

— Когда я был мальцом, — продолжает полицейский, — вашего брата привозили пачками каждый божий день. Я-то думал, до вас наконец дошло, что вас здесь не ждут, а от вас всё отбоя нет, засоряете город, как жир забивает сосуды. Пользы от вас никакой, город вас кормит, как паразитов. Я родился на бульваре Сансет, и родители мои, и их родители — и так далее, вплоть до наших предков-ирландцев. Хочешь знать моё мнение? — Он наклоняется к самому лицу Саймона, розовые губы — как туго стянутый узел: — Всё, что с вами случается, — по заслугам.

Саймон, кашляя, вырывается. Краем глаза он видит огненную вспышку — рыжее пятно — сестру. Клара стоит у подножия лестницы в чёрном мини-платье с рукавами-фонариками и в тёмно-вишнёвых ботинках «Доктор Мартинс», волосы развеваются, словно плащ. Клара точь-в-точь как супергерой, лучезарный и грозный. Она похожа на мать.

— Как ты сюда попала? — выдыхает Саймон.

— Бенни мне сказал, что видел полицейские машины. А ближайший участок здесь. — Клара взлетает по гранитным ступеням на крыльцо и застывает лицом к лицу с полицейским. — Какого хрена вы тут вытворяли с моим братом?

Полицейский хлопает глазами. Что-то пробегает между ним и Кларой — искры, жар, ярость, оставляющая во рту едкий металлический привкус. Клара обнимает Саймона за плечи, и молоденького полицейского передёргивает. Вид у него такой прилизанный, добропорядочный, чужеродный в этом современном городе, что Саймону его почти жаль.

— Как вас зовут? — Клара косится на значок на его голубой рубашке.

— Эдди, — отвечает он, задрав подбородок. — Эдди О’Донохью.

Сильная Кларина рука лежит на плече Саймона, все их недавние беды позади. Её защита и тепло напоминают Саймону о Герти, и горло распирает. Между тем Эдди не спускает глаз с Клары. Щёки у него порозовели, лицо слегка вытянулось, будто он видит мираж.

— Что ж, запомню, — говорит Клара. И ведёт Саймона вниз по ступеням крыльца, а оттуда — в самое сердце Мишен-стрит. Жара под тридцать градусов, лотки на тротуарах ломятся от фруктов — настоящий райский сад, — и никто не пытается их остановить.

6

— Что будешь пить? — спрашивает Саймон.

Он роется в тесной кладовой — это даже не кладовая, а стенной шкаф, где на узеньких полках хранятся припасы: крупы, супы в банках, алкоголь.