— Хорошо. У меня — хорошо дела, — отвечает Светка в спину Ярославцеву.

— А я? — А меня когда поставите, Евгений Петрович? — Наденька кричит вслед, не надеясь на ответ.

И вдруг Ярославцев оборачивается и говорит сестре:

— Да, а Лукинину на завтра — на рентген! — и все медики переходят на половину десятого класса.

И все кричат «ура!» Кричат пока беззвучно, только рты открываются, и взлетают вверх руки со сжатыми кулаками. «Ура, ура, ура!» А Наденька укрылась с головой, и только видно, как ноги дрыгают. Вот это да! Вот это новость! Это Ярославцев раньше ничего не говорил, и всё пугал Наденьку, чтоб не встала раньше времени.

И только Аська почему-то не разделяет общей радости.

— Подожди ещё, Наденька, это только снимок, — говорит она тихонько, — подожди радоваться, дождись, что снимок покажет.

— Всё равно — здорово! Наконец-то! — Наденька уже вылезла из под одеяла — хоть надежда появилась.

Надежда появилась и своими тёплыми, крепкими руками обняла маленькую Наденьку, а вместе с ней — и всех нас.

Странное существо — человек. Часто, а в молодости почти всегда, он всё ждёт чего-то, всё надеется, всегда считая новое — лучшим. А ведь новое — не значит лучшее. Разве мы понимали это тогда? Может, на месте Наденьки, надо было кричать Ярославцеву:

— Дайте мне ещё полежать! Не поднимайте меня! Я не хочу уезжать отсюда, я хочу остаться, остаться здесь подольше!

Кто знает, что лучше? Как бы жили мы, если бы знали, как лучше, если бы знали, как правильно?

Кто знает, что лучше? Как бы жили мы, если бы знали, как лучше, если бы знали, как правильно?

Вот меня всю жизнь заставляли всё делать правильно. Мама у меня — учительница, а папа — на заводе, экономист. И вот они меня так воспитывали, чтоб я всё правильно делала. Я вот помню, до школы ещё, меня в танцевальный кружок отдали. Придут за мной и спрашивают:

— Ну, как наша Аня вела себя? Сколько замечаний было?

А я знала уже — если одно, то значит — полчаса в углу, а если два, то час — дома в углу стоять. А если три — то ещё и в кино, в воскресенье, не пустят.

Танцевальный — ещё ничего, а когда в вышивальный отдали, то я бедная была. Я это вышивание просто терпеть не могла, всё нитки путались, всё рвались, всё узлы делались. Настоялась в углу, по самые уши.

А когда школа началась, то меня все работы, что с ошибками, заставляли переписывать. Бывало, плачу, а всё переписываю, раз по пять. Потом я привыкла, ошибок меньше стало, а если ошибусь, то сама уже всё переделываю, не жду, пока носом тыкать начнут.

Иногда так хотелось сделать чего-нибудь, придумать чего-нибудь этакое, а я боюсь, что неправильно будет, что опять начнут наказывать, да мораль читать. Только фантазировать и могла — в своё удовольствие.

То ещё помогало, что училась я легко — память у меня хорошая. Один раз прочту, и всё помню. А два раза прочту, и помню почти наизусть.

Потом уже сама всё всегда старалась правильно делать. Один раз в пионерский лагерь поехала, так там у меня кличка была: «Святая». А кто ссорился со мной, тот кричал: «Святоша!» Так и жила.

В восьмом классе меня избрали комсоргом. Было начало лета, и мы всем классом в поход пошли. Места у нас, под Севастополем, красивые такие. Наша классная с нами не пошла, по причине пожилого возраста. А пошла с нами молодая училка, только после института. Если бы наша классная пошла, то, может, и не было бы ничего, а так…

Короче, наши пацаны набрали вина, «Биомицина», уж не знаю, сколько у них бутылок было. «Биомицин» — это дешёвое вино такое, креплёное, по-украински — «Билэ мицнэ», «Белое крепкое». Это даже не портвейн, который у нас все пьют, а ещё хуже вино, просто, как говорят, «бормотуха».

Мы сидели сначала все вместе у костра, потом пацаны стали уходить по одному, а потом и девчонки за ними потянулись.

Училка побежала туда, а там народ — тёпленький уже. Половина песни поёт, половина — просто так валяется. Двое же — подрались, и сидели под кустами, красные сопли размазывали, а девчонки их успокаивали. Так бесславно наш поход закончился.

А потом уже, в школе, страшные разборки начались. Училка молодая всё директору расписала в красках. Меня директриса вызвала, и говорит: «Ты — комсорг, ты за всё отвечаешь. Садись и пиши, как дело было, кто зачинщик этого безобразия, кто пил, кто дрался, кто из девочек с ними был. Всех из школы выгоним!»

И, как всегда — как ты могла, ведь у тебя мама — учительница! А что — как я могла? Что я могла?

Я говорю: «А можно, я в классе всё напишу?» Она разрешила. А я уже еле живая, еле до класса доползла, а там все меня ждут.

Я листок положила на парту, и всё им рассказала, что мне надо написать. Какая буря в классе началась! Как стали все кричать!

— Неужели, — кричат, — напишешь всё? Неужели нас всех предашь?

— А чего же вы пили? А чего же вы поход испортили? Пьянство — это плохо, тем более в школе, тем более в походе! Пьянство — это не правильно!

— А чего от неё ждать, от этой святоши! Иди, пиши, предавай всех! Предавать — это правильно!

Когда снова я услышала это словечко — «святоша», так у меня сразу голова закружилась.

А когда сказали про предательство, у меня всё в глазах поплыло. Я потеряла сознание, и упала. Мне потом рассказывали, что я лежала долго, что медсестру вызвали, а медсестра мне делала уколы в руку, в левую руку, и прямо через одежду колола, так как я в себя не приходила долго. Очнулась я, когда меня на «Скорую помощь» грузили.

Так я заболела. Дома сразу температура поднялась, потом рука вспухла. Потом — в больницу, а там уже — и кололи, и вскрывали, а потом в областную больницу перевели.

Мама хотела на школьную медсестру в суд подавать, за то, что инфекцию занесла мне в руку. Но я всё плакала, и уговорила маму не делать этого. Ведь медсестра, можно сказать, спасла меня. Не пришлось мне, из-за болезни, ничего писать на этом листике — ни кто пил, ни кто рядом сидел. Медсестра спасла меня от предательства.

И от того ещё спасла, чтоб я оправдала тех, кто пил.

Я знаю, почему я заболела. Потому, что я оказалась между двумя правдами. И пить было нельзя, и предавать было нельзя. Я честно хотела сделать всё правильно, но впервые я не знала, где правда. Две одинаковых правды разорвали меня пополам.

Я не знаю, что бы я делала, если бы не заболела. Я не знаю до сих пор.

Я не знаю до сих пор, откуда в санатории была такая прекрасная библиотека. Высоченные стеллажи из темного дерева были доверху заполнены книгами, причём корешки некоторых наводили на мысли о чём-то таинственном, о каких-то давно забытых, скрытых за этими корешками древних тайнах.