— Поняла.

— Не страшно?

— Нет.

— Ну, тогда с Богом. Мария тебя довезёт. Можно завтра. Вещей много не бери. Только самое необходимое.

— Три хлеба… Как Мария Египетская… — вдруг сказала Шурочка, сама того не ожидая. Вырвалось.

— Да, — серьёзно повторил батюшка. — Три хлеба.

Кем был для Шурочки этот невысокий седой человек?

Батюшка. А ведь Шурочка совершенно не знала отца. И ласки отцовской не знала, не видела. И мечтать о ней не смела.

«Батюшка. Батюшка. Отец. Как это Маша говорила — духовный отец. Да, так и есть. Отец это мой. Единственный на свете — мой духовный отец».

— До свидания, батюшка, — сказала Шурочка.

Шурочка отнесла Наталье Леонидовне письмо для Юры. И книжку, про Марию Египетскую.

— Передайте ему, что я жду, — сказала Шурочка. — Надеюсь и жду.

И снова они с Натальей Леонидовной обнялись и постояли немного на пороге.

— Иди, Шура, — Наталья Леонидовна перекрестила Шурочку. — Молись там, в монастыре… молись за него.

Ещё одно дело осталось несделанным, ещё один долг был не отдан. Мама!

И мать, и отчим были дома. В квартире были разбросаны вещи. Мать, молодая, загорелая, даже обняла Шурочку.

— Мы — только из Анталии! Я тебе передать не могу, какое это чудо! Ты что-то бледная… Посмотри, какой плащ я там себе купила! Теперь я на осень обеспечена! Чаю не попьёшь?

— Неохота. — сказала Шурочка. — Я сыта.

— За деньгами? — спросил отчим.

— Нет. Я попрощаться зашла. Я уезжаю, на три месяца. А, может, и больше.

— Куда это? — всполошилась мать.

— Да так…

— В санаторий? — спросил отчим.

— Вроде того.

— У тебя не туберкулез? — отчим даже отстранился от Шурочки.

— Да нет, успокойтесь. Я не заразная. Я просто зашла попрощаться. Вдруг я вам понадоблюсь, вы меня искать будете. Я как приеду, так вам позвоню.

— А институт? — спросила мать.

— У меня же «академ», до второго семестра.

Говорить больше было не о чем.

— Ну, я пойду, — сказала Шурочка и закрыла за собой двери.

Мать догнала её уже на улице.

— Возьми! — мать протягивала ей три тысячи. — Там, в санатории, конфет себе купишь.

Потом мать развернула Шурочку к себе.

— Ты не в санаторий едешь! Куда ты едешь?

— Мам, со мной всё теперь хорошо. Со мной было плохо, а сейчас — хорошо. Ты не волнуйся за меня.

Губы на загорелом лице матери начали кривиться.

— Прости, дочка, — сказала она. — Прости, дочка. Я что-то чувствовала. Я должна была тебе помочь. Но я…

— Я тебя не виню, — сказала Шурочка. — Что теперь плакать. Может, я тебе когда-нибудь всё расскажу.

Мать вытирала слёзы красивым, кружевным платком. И Шурочка погладила её по плечу.

— Не плачь, мама. Не плачь. Молись за меня… как можешь.

Так они и расстались, и каждая пошла в свою сторону. У Шурочки не было на мать никакой обиды. Наоборот. Впервые Шурочка увидела свою собственную мать, как себя.

«Как все! — думала Шурочка. — Матери тоже, как и мне, очень хотелось быть, «как все». Только у неё это получилось… иначе, чем у меня. Она мужа искала. Своего, собственного мужа. «Как у всех», как у подруг. И она этого мужа — нашла. А потом держалась за него. Держалась так, что про всё забыла. Даже про дочь. Про меня».

Теплый ветерок ранней осени легонько перебирал Шурочкины отросшие волосы.

«И чем же она лучше, или хуже, чем я? Бедная, бедная моя мама… Такая же, как я. Помилуй её, Господи».

«Так. Мыло, зубную щётку, пару смен белья. Расчёску. Теплый свитер, куртку. Юбка длинная, чтобы подходила для монастыря. В ней и поеду. Книги, чтобы Маше отдать. Деньги… Шесть тысяч возьму с собой. Те самые, из комода. А три оставлю Маше — пусть отдаст в центр. На лекарства… Записная книжка — новая, красивая. Старую спустила в мусоропровод. Кажется, всё. Посидеть перед дорожкой. Нет, не всё. Икону надо взять. Поехали, Матушка, со мной. Теперь всё. С Богом».