Перевод О. Волгиной

Ему приснилось, что сто садов вдоль дороги, ведущей к приморской деревушке, охватило пламя и весь безветренный день огненные языки плясали в цветущих ветвях. Птицы взлетели ввысь, когда каждая ветка стала вдруг обрастать красным облачком; но, как только спустилась ночь и взошла луна, раскачав море где-то в миле отсюда, ветер задул огонь, и птицы вернулись. Он выращивал яблони в том сне, который закончился так же, как начинался: женщина показывала на деревья осязаемо-призрачной рукой. Она сплела вместе сказочные темные косы, окинула взглядом яблоневые пространства и улыбнулась силуэту сестры, стоявшей в круглой тени у частокола огорода; но птицы слетели на плечи к ее сестре, не испугавшись лица пугала и скрещенных кольев под лохмотьями. Он поцеловал женщину, и она поцеловала его в ответ. Потом вороны опустились к ней на руки, и она крепко прижала его к себе; дивное пугало поцеловало его и повернулось к деревьям, где угасал огонь.

Когда Марле проснулся в то летнее утро, губы его еще были влажными от ее поцелуя. Этот сон был страшнее историй преподобных безумцев из «Черной книги Ларегиба», потому что женщина возле садов и ее сестра, застывшая колышком рядом с оградой, навсегда стали его возлюбленными пугалами. Что значили горящие сады у приморской деревушки и каждое облачко на концах веток для его любви к этим женщинам, дразнившим птиц? Даже если бы все деревья в мире запылали от корней до крон, он бы и капли воды не уронил на самую малую огненную рощу. Она была его возлюбленной, а ее сестра с птицами на плечах прижимала его к себе крепче, чем все женщины ЛланАзии.

Он смотрел из окна мансарды на бледно-голубое безоблачное небо, под которым громоздились крыши и трубы, а в солнечных реках угадывался чудесный день. Там, в облике трубы, стоял обнаженный каменный мальчик, и трое слепых сплетниц, чьи черепа полыхали огнем, ежились в любую погоду, чтобы согреться. Какой человек на крыше повернул стрелу флюгера в сторону кирпично-черных девушек города и своими руками превратил их в каменные столпы? Ветер, прилетавший с самого края земли, выстудил бродяг на крышах, когда город был еще горсткой домов; теперь от кольца угольных, ровных холмов, где дети играли в индейцев, ложилась тень на черные скопища и сто улиц; и слепые, как камни, сплетницы цеплялись друг за друга рядом с обнаженным мальчиком и кирпичными девами под нависшими холмами, где торчали лебедки.

Море смещалось влево, прочь от десяти долин, мимо вереницы вулканов и громадных костлявых лесов, и десяти городков на дне впадины. Оно спешило к берегам Гламоргана и билось о подножие Уэльса там, где полугора устремлялась к западу, вырастая из грозди забытых богом лесных деревушек. Но теперь, думал Марле, в море покой и прохлада, и стаи дельфинов; море разливается во все стороны из зеленого родника, точит прибрежные камни, заставляет говорить ракушки на блистающем песке полугоры, и линии времени уже не лягут на поверхность синего моря и не упадут на бездонное ложе.

Он думал о море бегущем; когда солнце садилось, огонь разливался по водяным пещерам. Одеваясь, он вспоминал сотню огней вокруг яблоневых цветов и тревожную соль, проступившую в ветре, который утих с последним взмахом руки дивного пугала. Вода и огонь, море и яблоня, две сестры и стая птиц цвели, цепенели и слетали вниз этим летним утром в мансарде дома на склоне холма, над городом черных домов.

Он заточил карандаш и вычеркнул небо, откинул назад растрепанные волосы, разложил на столе листы бесовской повести и сломал кончик карандаша, когда торопливо писал слова «море» и «огонь» на чистой странице. Огонь не касался разлинованных строк, отчаянных, пылавших сквозь бездушные символы, и не смыкались воды над призрачными заглавиями и ненаписанными словами. Повесть была смертельно-бесовской: в ней зрели яблоки на ослепительно белом дереве, там, где леденела башня с совами, обреченная раскачиваться на антарктическом ветру; а на песке под солнцем девушки обнажали вишни сосков; и была там бесстрастная порочная женщина, обреченная стенать возле то ли Карского, то ли Азовского моря. Утро противилось ему. Он одолевая свои слова, словно боролся с солнцем, а полуденное солнце победно стояло над мертвой повестью.

Обведи синий мир двухцветным кольцом волос двух женщин, белым и угольно-черным, там, где лето раскрашивает границы неба и травы, где четырехгрудые грозди полюсов тяжелеют на концах летнего моря, где морские ракушки глазасты, а из угольного холма вырастают две яблони: утро бедняги Марле, превращаясь в вечер, кружится перед тобой. Под смеженными веками, где скрытая ночь текла вспять сквозь основание черепа к широкому первозданному миру отдаленного ока, там, словно сестры, тлели два дерева любви. Вот твой сад, который зацвел среди ночи, вот заколдованная женщина, чей позвоночник подобен струне, она обожгла руку о листья, вот человек с огнем в миле от моря, и ветер, погасивший твое сердце: ветер снова несет к тебе смерть живого Марле в круженье торопливо уходящего дня.

Не было мира печальнее в мирской круговерти, и тень мнимой луны вращалась, покуда ее не сметал ветер, и северные звезды становились опустошенными ликами юга. Только на грудь женщины-пугала из дерева-трезубца он мог преклонить голову; так яблоко льнет к белому стволу, куда ни один червь не проникнет, лишь колкая грудь пронзала червя во сне под смеженными веками возлюбленного. Полная луна наяву освещала женщин ЛланАзии и истерзанных любовью дев с Той Самой улицы.

Мир слишком близок к нам. Он поднял карандаш, и тень от него упала башней из дерева и графита на чистый лист; он вертел в руках карандашную башню, и полумесяц ногтя большого пальца упирался в заостренный графит. Башня падала, рушился город слов, стены стиха, симметричные буквы. Он следил за распадом символов, пока угасал свет, солнце втягивалось в чужое утро, а морские слова захлестывали солнце. Повсюду образ, один образ, кричал он упавшей башне, а ночь подступала ближе. В чьих руках море становится арфой? В чьих руках солнце горит свечой? В облике человека он поднялся на ноги и отдернул шторы. Покой, словно метафора, лежал на городских крышах. Повсюду образ, один образ, крикнул Марле, шагнув из окна на ровную крышу.

Кругом блестели плитки шифера, в дыму расплывались трубы, и холм покрывала испарина. Внизу, в мире слов, озабоченные люди преследовали единственную цель — скрыться от времени. Ошалев от безысходности, он карабкался к краю шиферных плиток, чтобы дерзко встать над крошечными трамваями и огнями светофоров. Игрушечный город лежал у его ног. По коврикам детских комнат, прямо в руки ребенка, кренделями катились машины, переключались скорости, взвизгивали тормоза. Но вскоре высота одолела его, и он пошатнулся, чувствуя, как слабеют ноги, а череп разбух, словно пузырь, от ветра. Этот образ младенческого города сбивал его пульс с ритма. Пыль попала ему в глаза; и были глаза у пылинок, поднимавшихся с улицы. Один раз, когда крыши стали ровнее, он коснулся левой стороны груди. Смерть манила яркими магнитами улиц; ветер сметал обузу смерти и обрывки видений. Теперь он сорвал с себя страх, взяв у ночи силу и мускулы. По крышам домов он бежал к луне. И вот взошла луна, еще холоднее и величавей, чем прежде, в окружении звезд, притягивая морские приливы. Встав у перил, он следил за ней, находя слово для каждого шага ее пути в отвесном небе, взывая к ее привычному лику, не узнавая ее в бесчисленных масках. Маска смерти и маска танца на ее гористых чертах преображали небо; луна одолевала тучу и поднималась с новой улыбкой над стеной ветра. Повсюду был образ, один образ, между Марле, истерзанным ветром, и смятенным городом; его не видели с улицы, ослепшей улице внизу было не разглядеть движений его слова. Его вытянутая рука была пятипалой жизнью.