Из глубины квартиры раздавались лишь звуки музыки, и я услышал отдаленную меланхолическую мелодию Астора Пьяццоллы. Это была наша мелодия, под звуки которой мы любили друг друга, а потом лежали, уютно расслабившись, курили и грезили наяву, слушая звуки танго, то мучительно сладкие, то убийственно страстные. Я звонил снова и снова, и наконец дверь распахнулась, и на пороге возникла она, румяная ото сна, с распущенными волосами, в кимоно, которое она придерживала на груди руками. «Что тебе?» — спросила она. «Да, знаю, час уже поздний», — ответил я и прошел мимо нее в комнату, а затем в спальню. Нигде никого не было. Я обернулся к ней, она стояла у меня за спиной, скрестив на груди руки и чуть склонив голову, и смотрела на меня взглядом, полным снисходительного презрения. А затем все произошло очень быстро. Я схватил ее и швырнул на постель, и она упала, безвольно раскинув руки, так что кимоно распахнулось, обнажив ее голое тело. Она продолжала лежать и смотреть на меня спокойно, как зритель, желающий знать, что будет дальше. Она позволила мне делать все, что я хочу, совершенно безвольно, во власти моего бессильного гнева, а я сам точно со стороны наблюдал за собой бесстрастным взглядом, не владея своим охваченным яростью, разгоряченным телом. Мы оба были свидетелями моего унижения, словно я стоял на коленях перед ее раскинутыми ногами, скованный взглядом ее темных глаз. Ей было больно, но ни один мускул не дрогнул на ее лице, пока я овладевал ею с бешенством, будто хотел вывернуть ее наизнанку, наказать за свою собственную беспомощность. Она лежала, глядя в потолок, не пытаясь прикрыться, совершенно безжизненная, после того как я застегнул брюки и встал с постели. Я сел у окна и стал смотреть на кладбищенскую стену в колеблющемся, фиолетовом свете уличного фонаря, качавшегося под ветром на пустынной улице. Я сидел так, наверное, с четверть часа, когда она вдруг появилась в элегантном вечернем платье, которого я прежде никогда у нее не видел. Лицо ее было белым от пудры, губы подкрашены, а волосы искусно уложены. Она была ослепительно, пронзительно хороша. Она стояла с перекинутым через руку пальто. Затем сказала, что ей нужно уходить, и я вызвался подвезти ее. Инес пожала плечами. Потом она сидела на заднем сиденье моего такси, безучастно глядя в окно, как обычная незнакомая пассажирка. Никто из нас не проронил ни слова. Я отвез ее по названному ею адресу в посольский квартал и следил, как она входит в большой подъезд, отделанный мрамором и панелями красного дерева.

Спустя несколько дней она зашла, чтобы вернуть мне книгу о гравюрах Дюрера, которую я давал ей просмотреть. Я сказал, что сожалею о случившемся, но она ничего на это не ответила. Когда она вышла из дома, пошел снег. Я стоял у окна и видел, как она исчезает в снежной круговерти.

Два месяца спустя я встретил Астрид, но в тот вечер, когда мы вместе ужинали, и позднее, когда я сидел в такси и развозил пассажиров в разные концы города, я еще не подозревал, что приближаюсь к поворотному моменту в моей жизни. В ту ночь я не надеялся никого встретить и не собирался ехать куда-то в определенное место. Город был полон неожиданных встреч и проводов, но они представлялись мне столь же бессмысленными в их непредсказуемой геометрии, как движения бильярдных шаров на пространстве зеленых столов в тех закусочных, куда я время от времени заходил на пару часов, устав от сидения за рулем. Блестящие массивные шары сталкивались с легким стуком, а затем катились то в одном, то в другом направлении по обширной пустыне из зеленого сукна, пока наконец не исчезали в черной лузе и не выходили из игры. Я мог быть кем угодно и встретить мог кого угодно. Одна встреча могла быть столь же решающей, как и другая. Чье-то красивое незнакомое лицо могло вовсе не таить никакой загадки, в той же мере, как я мог отказаться от попытки ее отгадать. Но возможно, я предвосхищал события и не мог их истолковать. До сих пор мне кажется, что любовная история с Инес была все же особенной, непохожей на все другие истории, иначе она не причинила бы мне столько боли, и я мог бы впоследствии забыть наш безрадостный роман, который был моей ошибкой. Я постоянно вспоминал свои разбитые мечты, сидя за рулем и мотаясь по требованию пассажиров по центру города и по предместьям, безвольный, как глянцевый бильярдный шар. Она все еще оставалась моей большой утраченной любовью. Мир, в котором я пребывал вместе с Инес, был более отчетливым, более драматичным. Бывали моменты, когда я под ее взглядом ощущал себя как бы прозрачным, ничего не скрывающим, проглядываемым насквозь. Но если все то, что я себе представлял, было лишь игрой моего воспаленного воображения, то выходило, что я сам все разрушил своими исступленными домогательствами. Если та Инес, которую я любил, была лишь картиной, которой я заменял ее незнакомое мне лицо, то выходило, что я по злой иронии отдал на поругание свою драгоценную икону.

Я перестал есть и спать, избегал других людей, точно прокаженный. Я сидел в машине за рулем или лежал дома на диване, погруженный в мрачные мысли, наблюдая за тем, как дым от моих сигарет вьется спиралями, заслоняя безрадостный вид из окна. Мне даже лучше было оттого, что я по ночам ездил по улицам, мимо фасадов домов с освещенными окнами. Я не выдержал бы, если бы мне пришлось коротать ночи дома, в четырех стенах. В то же время у меня не было желания отправиться в город и подвергнуться риску общения с кем-либо. Всего лучше для меня было находиться в движении, колесить между чужими мирами других людей, не соприкасаясь с ними. Оказавшись покинутым, я был уверен, что никогда больше никого не полюблю так, как любил Инес, и в известной мере я оказался прав, но совсем не в том смысле, как я это себе представлял. С Астрид я испытал другую любовь, не столь исступленную и ослепляющую. Эта любовь была более нежной, более неспешной, и для того, чтобы ощутить ее, потребовалось более долгое время. Астрид освободила меня от той истерической мелодрамы, которая пожирала меня изнутри, пока от моей несчастной любви не остался голый, нелепый остов. Сама не ведая об этом, она манила меня к измене моему собственному сердцу, изнемогающему от накала чувств. Но поначалу я так не думал. Я вообще не думал тогда ни о чем; я был — точно полубезумный — погружен в свое уязвленное одиночество, которое предпочел сам. В обществе Астрид все шло так легко, плавно, словно само по себе, в заданном ритме. Думал ли я о ней в ту ночь, когда мы попрощались у входной двери, точно всю жизнь прожили вместе? Думал ли я о ней как о неожиданно открывшемся выходе, как о внезапном обещании помилования? Или она была всего-навсего красивой и, несомненно, очень обаятельной женщиной, которая убежала из дому со своим ребенком и нашла приют у шофера такси, человека с разбитым сердцем, работающего по ночам? Я вспоминал Инес, исчезающую в снежной метели, вспоминал ее мрачный, отчужденный взгляд в постели, когда я насиловал ее вне себя от стыда и ненависти к самому себе. В ту ночь я возвращался мыслями к тому летнему дню в музее, среди мраморных бюстов с отбитыми носами и губами. Я вижу себя юнцом, на восемнадцать лет моложе чем теперь, едущим сквозь ночь, не зная куда, но я не могу вспомнить те подвижки, те еле приметные шажки, которые вели меня от одного лица к другому, от одной истории к другой. Я не могу делать различия между тем, что я думал тогда, и тем, что я думаю теперь при воспоминании об Инес, потому что мне мешает воспоминание о моей встрече с Астрид. Истории переплелись друг с другом, они преобразились с течением времени, по мере того, как события в прошлом соткались в узор, который я собирался распутать. Я пытаюсь найти место, узелок, откуда смогу начать свои попытки уяснить себе исчезновение Астрид, но я не уверен, что мне это удастся. Я рассматриваю нити, чтобы понять логику узора, но узелки распутываются у меня в пальцах, и я в конце концов остаюсь с пустыми руками. Я вновь связываю их наудачу, потому что знаю, что все равно сложится единственный рассказ из многих, так же как возникает один узор из тех, что я смог бы соткать из этих нитей. Как могу я знать, которая из историй будет более правдивой? А быть может, все равно какую из историй я расскажу, быть может, петли на узорах окажутся слабо закрепленными, а каждая из историй окажется чересчур небрежной и непрочной для того, чтобы быть правдивой? Я знаю это и тем не менее пытаюсь, и чем больше я пытаюсь, тем яснее осознаю, как мало я знаю и как плохо помню. Наверняка у меня ничего не получится, наверняка не выйдет ничего, кроме узора, сотканного из недомолвок и провалов в памяти, приблизительных описаний и едва намеченных эскизов, но тут уж ничего не поделаешь. Придется все восстанавливать вновь, хотя я отлично понимаю, что рискую скрыть даже ту малость, которую мог бы обнаружить. По мере того как я пытаюсь соткать узор моей истории, мне все больше приходит на ум, сколь многое в жизни остается невысказанным, сокрытым в тени. Каким образом это обретает форму? В какой момент жизнь могла пойти по-иному? Как события могли бы сделать иной поворот и из всего этого могла бы получиться совершенно иная история? Я вглядываюсь во тьму, но она сгущается перед моими глазами, иногда возникают короткие вспышки, но эти вспышки ослепляют меня и тут же гаснут, так что на сетчатке глаза остаются лишь неясные, блеклые отпечатки. Больше ничего не сохранилось, ведь все это было так давно. И все же я продолжаю, хотя и уверен, что истина сокрыта в паузах, в молчании, в промежутках между словами. В сущности, мой рассказ — не более чем попытка очертить и определить пустоту прошедшего времени, удержать эту пустоту, иной раз в форме вопросов, не имеющих ответа, а иной раз в попытке ответить на вопросы, которые еще не были никем заданы.